Страница 28 из 83
Именно последняя фраза дала, очевидно, основание Б. А. Успенскому предположить, что для Никитина вся Индийская страна была «нечистым местом» и что все рассуждения Афанасия, написанные в этой стране, были в глазах их автора заведомо «неправильными». Но сам же Б. А. Успенский справедливо указывает, что «нечистые» места означали в древней Руси и некоторые «микропространства», связанные с повседневным бытом, где поминать имя божье было неприлично — «баня, овин, болото, лес, распутье и т. д.». 40Нам представляется, что, говоря о необходимости призывать имя единого бога «на всяком месте чисте», Никитин исключал именно эти «микропространства», а не всю землю, в которой он писал свою книгу. Иначе мы признали бы «заведомо неправильным» весь текст «Хожения», за исключением, может быть, первых фраз, приписанных по окончании записок и приезде в Литовскую Русь, и поставили бы самого Никитина в положение персонажа из известного греческого софизма—«Критянин утверждает, что все критяне — лгуны».
Несомненно, «Хожение» в глазах его автора было «правильной» книгой, отражающей его подлинные воззрения. Зачем Афанасий Никитин записывал некоторые тексты не по-русски? Вероятнее всего, причиной этого было то, что «Хожение» могло все-таки попасть к будущим русским читателям, а среди них могли найтись и такие, которые взглянули бы на кое-какие места в «Хожении» весьма косо. Какие именно? Иногда
' 39У с п е н с к и й Б. А. 1) К проблеме христианско-языческого синкретизма в истории русской культуры; 2) Дуалистический характер русской средневековой культуры (на материале «Хожения за три моря» Афанасия Никитипа). — В сб.: Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979, с. 60—62.
40Там же, с. 62.
это были сугубо откровенные и мало пристойные замечания о вольных обычаях «черных женок». Но в ряде мест высказывались не вполне ортодоксальные взгляды и по религиозным и по политическим вопросам — например, об отсутствии в Русской земле справедливости. Записывая такие пассажи не по-русски, Никитин исходил из тех же соображений, которые побуждали его современника, кирилло-белозерского книжника Еф- росина предупреждать читателя некоторых из переписанных им памятников: «Сего в сборе не чти (т. е. не читай в присутствии нескольких человек. — Я. Л.), ни многим являй». 41Так же поступал и Никитин. Но зашифровывал он вовсе не то, что было «неправильным» с его точки зрения, а то, что было для него наиболее заветным. Тем большее значение приобретают рассуждения Никитина о широте понятия «правой веры» — Г. Ленхофф заблуждается, когда считает эти высказывания доказательством обращения Никитина в ислам, но сами по себе они бесспорно заслуживают рассмотрения и объяснения.
Для того чтобы понять мировоззрение, постепенно складывавшееся у Афанасия Никитина в «Индийской стране», необходимо постоянно учитывать обстоятельство, на которое мы уже обращали внимание: Никитин был в Индии «гарипом», неполноправным чужеземцем, одним из тех, кого даже не пускали внутрь бидарского дворца-крепости (Л, л. 447 а), метэ- ком — если употреблять аналогичный греческий термин. И это — совсем не обычная позиция для русского писателя, не только в древней, но и в послепетровской Руси. Люди древней Руси хорошо знали социальное неравенство и несправедливость, знали ужасы неприятельского нашествия — особенно с XIII века. Однако в своей стране они жили среди своих. Русь не была включена в состав Золотой Орды, подобно Средней Азии; ее северо-восточная часть находилась в вассальной зависимости от ханов, платила дань, подвергалась карательным экспедициям ордынцев, но русские на Руси всегда находились в огромном большинстве — «га- рипами», метэками они не были. Поэтому и в литературе древней Руси тема метэкства, судьбы иноземца в чужой среде, встречается весьма редко.
Можно назвать, пожалуй, только один памятник XV в., где эта тема занимает существенное место. Это «Стефанит и Ихнилат» — перевод греческого басенного цикла, в свою очередь восходящего к арабской книге «Калила и Димпа» (XI век). «Калила и Димна» тоже не была вполне оригинальным памятником — первоначальным прототипом ее была индийская (санскритская) «Панчатантра», но тема метэкства, «чужезем- отва», была в арабской версии резко усилена: сам составитель «Калилы и Димны» Абдаллах Ибн-ал-Мукаффа был метэком — персом, жившим под властью арабского халифа и казненным впоследствии за ересь. Основная тема первых двух глав «Стефапита и Ихпилата» («Калилы и Димны») —судьба Тельца — «травоядца» под властью «кровоядца» Льва; в связи с этим в книге рассказывается басня о хищных зверях, погубив
41Лурье Я. С. Литературная и культурно-просветительная деятельность Ёфроспна в конце XV в. — ТОДРЛ, т. XVII. М.; Л., 1961, с. 155.
ших приблудившегося к ним «травоядца инородного» верблюда. 42Но «Сте- фаиит и Ихнилат» был переводным памятником; в оригинальной русской литературе XV в. тема «инородного» чужеземца неизвестна. С повествованием, где русский выступает как одинокий бедствующий инородец в чужой стране, мы встречаемся уже в литературе нового времени. Это — «Игрок» Достоевского, «Без языка» Короленко или парижские рассказы Ремизова.
Афанасий Никитин не только был иноземцем, «гарипом» — он, кроме того, в течение долгого времени не был уверен, что ему удастся вырваться из этого состояния и вернуться на Русь: «Горе мне окаянному, яко от пути истиннаго заблудихся и пути не знаю уже, камо пойду... Господи!.. Не отврати лица от рабища твоего, яко в скорби есмь... Пути не знаю, иже камо пойду из Гундустана...» (Л, л. 452 об., 454). Что же ему оставалось делать? Иногда он просто впадал в хандру и отчаяние: «А все черные люди, а все злодеи, а жонки все бляди, да веди (ведьмы — Я. Л.), да тати, да ложь, да зелие, осподарев морят зелием...» (Л, л. 446). Эти слова Никитина истолковывались разными авторами по- разному: Г. Ленхофф склонна была относить их к индуистам и видеть в них доказательство желания Никитина примкнуть к господам страны — мусульманам; 43Н. И. Прокофьев относит слова Никитина к «феодальным верхам и правителям Индии». 44Приведенные слова Никитина непосредственно примыкают к его рассказу о бидарском базаре, где едва ли могли быть представлены преимущественно «феодальные верхи», да и вообще какая-либо одна группа жителей «Гундустана». Эти слова — не характеристика «индеян»: у Никитина, как мы увидим, вскоре завязались с ними иные, куда более человечные отношения, а просто выражение крайнего недовольства жизцью в чужой стране.
Но застряв в «Индийской стране» прочно, русский «гарип» не мог только ограничиваться выражением своей хандры и тоски по родине. Он неизбежно должен был начать смотреть на мир другими глазами — теперь уже не как представитель большинства населения, а как метэк. И тут он находил общий язык с другими неполноправными людьми «Гундустана»: «индеянами» — «кафирами», «язычниками», как именовали мусульмане индуистов. «... И познася со многыми индеяны. И сказах им веру свою, что есми не бесерменин — исаядениени (веры Иисусовой) есмь християнин, а имя мне Офонасей, а бесерменское имя хозя Исуф Хоросани. И они же не учали от меня крыти (скрываться) ни о чем, ни о естве, ни о торговле, ни о маназу (молитве), ни о иных вѳ- щех, ни жон своих не учали крыти...» (Т, л. 377). Это было тем более дорогим знаком доверия, что «индеяне», как отметил Никитин, «з бесер- мены ни пиют, ни ядят..., а от бесермен крыются, чтоб не посмотрит ни в горнець, ни в еству. А толко посмотрит, ино тое ествы не едят» (Л, 448об).
42Стефанит и Ихнилат. Средневековая книга басен по русским рукописям XV—XVII ві*. Л., 1969, с. 22—24.
43Le
44Прокофьев H. И. Предисловие, с. 25.
6 Хожение за три моря
Но жить все-таки приходилось в стране, где правили преимущественно «бесермене». И Никитин вынужден был поступать, как поступает обычно метэк в иноземном окружении: именовался «нормальным», по- «бесерменски» звучащим именем «хозя (ходжа) Исуф Хоросани», заодно приписывая себе «нейтральное», хоть и не местное, но все же мусульманское, «хоросанское» происхождение (Хоросан — область в Иране). Сдвиги происходили не только во внешнем поведении «гарипа», но и в его психологии. Окружающая среда оказывала какое-то влияние на Никитина. Бахманидский мусульманский султан был могущественен, он вел — по крайней мере, в то время, когда Никитин жил в Индии — успешные войны с соседями. Чем объяснялись такие успехи? Современникам они казались грандиозными и неотвратимыми — человек средних веков неизбежно думал в таких случаях о благоволении божьем. Не случайно рассуждения Никитина о «правой вере» следовали за фразой, вырвавшейся у него после рассказа о военных успехах султана: «Такова сила султанова индейского бесерменскаго. Мамет дени иариа (Мухаммедова вера им годится)...» (Л, 456). Написав это, Никитин явно задумался: следует ли христианину так хвалить мусульманского султана и его веру?