Огненный всадник

— А что, если казаки бунт поднимут: мол, не хотим больше против братьев единокровных воевать, а подавай нам ляхов, врагов наших! Ведь скоро так и скажут, мой светлый царь, ой скажут, — говорил Хитров царю.

— Это да, — кивнул, нахмурившись, царь, — и что ты предлагаешь?

— Я и не знаю даже, что предложить, но надо бы через те русские земли на Польшу идти, которые с нами и заключили унию, то бишь через Укранию и Волынь, прямо к Польше. Хмельницкий — умный гетман, он поймет, что мы его заставляем не с теми воевать, с кем он хочет. А все говорит о том, что увязли мы, светлый государь, здесь накрепко. Особенно казачки увязли, которые не то что Гомель не могут взять, но и Старый Быхов, и даже, говорят, новую крепость Богуслава Радзивилла Жодин тоже захватить никак не выходит.

— Все у тебя? — царь был явно не в духе от сообщения Хи-трова. Но воевода все еще переступал с ноги на ногу.

— Тут еще одна новость.

— Какая?

— Рано утром из Смоленска бежал князь Кмитич.

— Кмитич? А кто это? — нахмурил бровь царь.

— Это тот самый хорунжий, за голову которого ваш стольник князь Петр Алексеевич и Иван Никитич Хованский просили награду выплатить, а вы приказ подписали.

— Да? Хм. Ну и что? Мало ли что я подписываю! Всего и не упомнишь! И что этот Кмитич?

— Он бежал, а это, понятно, не к добру. С одной стороны, это к добру, ибо Кмитич этот нас своими вылазками зело беспокоил, но теперь этот шайтан армию от Радзивилла привести под Смоленск может. Или ополченцев где собрать в состоянии. По этому поводу князь Хованский и Петр Долгоруков думают: лучше бы быстрее брать штурмом Смоленск, пока этот стервец не привел подкрепление.

— А чего они сами мне об этом не говорят? — у царя нервно дернулось веко.

— Они скажут еще, светлый государь. Я просто раньше времени докладаю, чтобы не…

— А как этот… как его…

— Кмитич?

— Да, как этот ваш Кмитич бежал из Смоленска, ежели обозы наши вокруг стоят? — раздраженно спросил царь.

— Дык, он, шельма, переодевшись в форму нашего стрельца, на коне выехал. Его никто не признал кроме одного нашего часового. Он по случайности сталкивался с ним во время вылазки литовцев. Тогда Кмитич многих наших порубал и двух офицеров убил: сотника Давыдова и булгарского хана Бекбулатова. Постовой узнал его, крикнул, но тот выстрелил в упор из пистолета и ускакал.

— Почему его так все боятся, этого Кмитича? Ведь обещанных чудо-снарядов мы, вроде бы, от смолян не дождались. Стало быть, не всему научил Кмитича его учитель, как там его… Семенович, кажется.

— Тут надо заметить, светлый государь, что пушки смоленские нас пощипали зело больно. Как петух поклевал. Его, Кмитича, работа! А теперь он ісуда-то смылся. Явно не просто бежал от страху. Теперь можно ждать всего, чего угодно. Этот дьявол из любого места с любой хоругвью может появиться.

— Ступай, коль сказал все, — холодно ответил царь. Воевода вновь низко поклонился и, не разгибаясь, продолжая отвешивать поклоны, попятился к выходу, где по бокам стояли молодые красавцы в белых кафтанах с алебардами в руках и в высоких белых шапках.

Царь часто задышал, раздувая ноздри. Он взял со стола кубок с медовухой, осушил залпом и швырнул серебряный сосуд в угол шатра. Алексей Михайлович был в гневе, ибо Хитров по поводу Литвы сказал сущую правду. Хмельницкий скоро раскроет обман, ибо не все идет так гладко, как хотелось бы. Не мог царь сказать Хитрову то, что знали лишь Трубецкой, Хованский и Шереметев: Москва и не собиралась завоевывать в этом году Польшу, но только Литву под видом войны с Польшей, чтобы ликвидировать союзное государство Речь Поспо-литую. Московитский народ все равно не разбирал, что такое в Речи Посполитой Польша, что Русь, что Литва, а что Жмайтия. Ратники и стрельцы с татарами принимали за Польшу уже сам Рославль и Смоленск, а всех их жителей — за поляков. Царь, к слову, и сам полагал, что Польша — это уже Менск и Борисов. Война Хмельницкого с Польшей была просто хорошим предлогом внедриться в Речь Посполитую под видом защиты православных русин Укрании, Подолья и Волыни, завоевать то, что не удалось предшественникам Алексея Михайловича: Смоленск, Мстиславль, Могилев, Оршу, а затем и остальные лит-винские города вплоть до столицы Вильны. Уничтожить Речь Посполитую — вот чего хотел царь. Он не мог не понимать, что Люблинская уния 1569 года, объединившая Польшу и Литву, приводит ко все большему усилению этого союзного славянского государства, к его процветанию на зависть Московии, где демократические европейские институты отсутствовали напрочь. Москва уже пыталась вступить в Речь Посполитую, присягнув королевичу Владиславу сорок два года тому назад, что привело к гражданской войне и победе консерваторов в лице Минина и Пожарского, но сейчас… Угроза опять возросла. На фоне экономического застоя, эпидемий, непопулярных религиозных реформ, полного захирения Пскова и Новгорода в составе Московского государства западные соседи выглядели все более и более раздражающим примером. Все более и более бесили они царя одним своим существованием под Богом и солнцем. Ведь именно литвины испокон веков стремились поддержать вольные русские республики Пскова и Новгорода, похожие на польско-литовскую Республику во всем. Именно из-за этого разгромил эти республики Иван Васильевич, боясь распространения «опасной заразы» на восток. Оно, правда, Алексей Михайлович не против, чтобы и его народ жил свободно, богато и по Магдебургскому праву и чтобы молился, кому захочет, и даже не против присоединения к Речи По-сполитой, но только если быть в этом объединении царем или, там, королем даже. Иначе нет никакого смысла туда вступать.

Думал царь, что бравым маршем он к сентябрю выйдет к границе Польши. Но этот план уже сорвался, ибо под Смоленском сложили головы пять тысяч человек, а сдачей города даже и не пахло. Вот и у Золотаренко дела шли слишком туго для полного оптимизма.

— Штурмовать! Всеми силами и сейчас же! Проклятый город! — истерично кричал царь, мечась по шатру и разбрасывая в бешенстве географические карты, доклады, лежавшие на его столе, черновики писем, письменные заказы новых пушек и ядер в Туле, письмо из Москвы, сообщающее о начавшейся в городе эпидемии. Все это он начал рубать саблей с криком: «Проклятье!»

С обратной стороны шатра притаились стольники Петр и Дмитрий Алексеевичи Долгоруковы с Богданом Хитровым. Хитров осторожно прислушивался, стоя ближе всех к выходу — он только что вышел из шатра.

— Что там? — спросил Петр Долгоруков.

— Кажись, опять буйствует, — шепотом отвечал Хитров.

— Нехорошо это, — поморщился Петр, — значит, жди беды.

Тогда пойдем, Богдан, подобру-поздорову отсель. Думаю, 6 Зак. 1703 хотели мы как лучше, а выйдет все худо. Заставит завтра же на штурм идти. Как пить дать заставит.

— Оно может быть, — кивнул Дмитрий Долгоруков, — а что по Кмитичу сказал?

— Да ничего! — пожал плечами Хитров. — Он такого не знает и не помнит.

— Доведет наш дурень нас до гробовой доски! — зло блеснули синие глаза Дмитрия. — Надо как-то в свои руки руководство брать. Надавить на него нужно сильнее, чтобы уходить на Волынь скорее. Надавить через Морозова надо, ибо царь наш всегда дядьке Морозову письма пишет да советы спрашивает. Вместе всем надо ему сказать, а не одному Богдану. Нет здесь митрополита Никона, некому его с толку сбить!

И все трое отошли от шатра.

Однако князья Долгоруковы и Хитров напрасно боялись государевой злобы. Уже через пару часов Алексей Михайлович вновь выглядел спокойным и добрым. Он приказал готовить пир на следующий день. И вот 15 августа на Девичьей горе был накрыт стол для всех воевод. Перед пиром царь провел тайное совещание, на которое, однако, не пригласил Хитрова, как и иностранных полковников. Алексей Михайлович, тем не менее, изложил точку зрения Хитрова и спросил, как быть в ситуации, если русские казаки выразят протест против затянувшейся войны в союзе с московитами против родственных «бе-лорусцев», а не против ляхов.