Хлопушин поиск

На площадке вышки, огороженной резными перильцами, остановился. В дальнем углу, на массивной подставке, высилась большая зрительная труба, к окуляру которой, услышав шаги Шемберга, торопливо припал Агапыч. Труба была направлена на Верхнеяицкий тракт.

Шемберг повел красными от бессонницы, словно опаленными, глазами. С вышки окрестность была видна верст на сорок в окружности. Громады уральских кряжей уходили вдаль валами, словно окаменевшие волны океана. Между ними разбросала свои извилистые рукава, как клинки громадных сабель, река Белая: то вырываясь на просторную пойму, то снова пропадая в глубинах горных ущелий и логов. А через эти кряжи, то поднимаясь к перевалам, то спускаясь в долины, стлался серый половик Верхнеяицкого тракта.

Эта древняя колодничья, сиротская и гулевая дорожка, перекинувшись через уральские хребты, одним концом, через Верхнеяицкую крепость, ушла в глубь необъятной Сибири, а другим – метнулась на Оренбург, в оренбургские степи. Там, в степных ковыльных просторах, ревела гроза, там простой донской казак, вчера еще нищенски скитавшийся по казачьим уметам на Яике‑реке, сегодня именем мертвого Петра потрясал империю, рубил на сосновой плахе пудреные дворянские головы и атаками киргизских и башкирских орд покорял и обращал в развалины императорские крепости.

Шемберг оттолкнулся от перил и подошел к Агапычу:

– Ну, как? Нет?

Приказчик оторвался от трубы и ответил безнадежно:

– Нету ничего, батюшка Карл Карлыч, ничего не видать.

Шемберг направил сбившуюся трубу снова на тракт и сам припал к окуляру. Увидел близко‑близко уродливые изломы скал, зелено‑бурую щетину лесов и красноватый щебень тракта.

Но и горы, и тракт были пусты. По тракту лениво тянулся чей‑то обоз, да чернело несколько пешеходов, а в горах, где‑то очень далеко, горел невидимый костер, и голубой его дым длинной волнистой пеленой стлался над вершинами леса.

– Доннер‑веттер! Ничего! – Шемберг яростно стукнул кулаком по перилам.

Мрачный и подавленный, он сел на перила, зябко поджимая ноги под полы халата. Агапыч снова прильнул к трубе. Так прошло еще полчаса.

Посмотрев вниз, на шихтплац, Шемберг увидел, как к домнам начали собираться кучки людей. Управитель не выдержал и забегал по площадке. И вдруг остановился, затих, стиснув ладонями виски: на шихтплаце зазвонил обеденный колокол.

Шемберг обезумевшими глазами смотрел вниз, на литейный двор. Там уже тяжело колыхалась огромная толпа, залившая весь шихтплац. А с дальних плотин, с дальних фабрик все еще бежали вереницы работных. Наверх, на вышку долетали крики – яростные, гневные, веселые, ликующие:

– Работу кончай!.. Не бойсь!..

– С праздником, братцы!..

– Ноне наш праздник!..

– Довольно бары попраздновали!..

– Управителя сюда!.. В петлю его!..

– Выходи, чертов немец!.. На расправу...

Шемберг поднял ногу, занес ее над перилами, словно собирался прыгнуть вниз, к зовущим его людям. Побелевшие, трясущиеся его губы шептали:

– Бежать... Спрятаться... О, мой бог, это конец...

– Едут! Ей‑богу, едут! – вдруг отчаянно взвизгнул Агапыч. – Они! Спасители наши едут!

– Кто?.. Что?.. – ошалело переспросил Шемберг, все еще держа ногу занесенной над перилами.

И, наконец, поняв, ринулся к трубе, плечом оттолкнув приказчика. Глаз долго не мог найти окуляр. Горы, тайга, река плясали перед глазами. Наконец он увидел.

Верстах в десяти от завода, там, где тракт вынырнул из леса, чернела плотная, движущаяся масса, изредка вспыхивавшая металлически‑блестящими искрами. Наладив окуляр по глазу, Шемберг разглядел отдельные, ритмически подпрыгивающие на крупной полевой рыси фигурки гусар и даже стальные ножны их сабель, на которых искрилось солнце. Пыль волчьим хвостом стлалась за отрядом...

– Слава богу! Это они! – Шемберг поднял от трубы голову. И сразу стал прежним управителем, строгим и важным.

– Господин Агапыч, поезжайте к ним навстречу, и проводите их к главным воротам.

– Слушаюсь, батюшка, – прошептал Агапыч и рванулся было бежать.

– Стоять! Слушать до конца! Не суетиться без толку, – загремел Шемберг, – Вы, оказывается, большой трус, сударь! Итак... Проводите отряд до главных ворот и следите за мной. А как я махну платком – пускайте их на шихтплац. Все! Теперь идите.

Агапыч загрохотал вниз по лестнице, а за ним медленно начал спускаться и Шемберг. Внизу, в комнатах, его встретил дрожащий, перепуганный камердинер‑немец.

– Ваша милость, – сказал камердинер по‑немецки, – люди требуют вас немедленно к себе. Но я умоляю вас спрятаться. Эти азиаты взбунтовались, они убьют вас.

– Ничего, Фриц, – улыбнулся успокаивающе Шемберг, – мы сейчас обрубим те руки, которые хотят нас убить. Дайте мне одеться.

Управитель сбросил халат, скинул туфли и, стоя среди комнаты в одном белье, глубоко задумался. Какая‑то тайная мысль вызвала ядовитую улыбку на его губы.

– Послушайте, Фриц, – обратился он к копавшемуся торопливо в гардеробе камердинеру. – Дайте мне тот самый костюм, в котором я представлялся нашему всемилостивейшему повелителю, королю Саксонии. И не торопитесь, прошу вас. Не на куртаг[10] собираемся. Эта чернь, если я ей нужен, подождет.

Камердинер пожал плечами и подал управителю камзол из алого бархата, такие же панталоны и кафтан из золотистой французской парчи. На ноги Шемберг надел шелковые чулки и туфли с высокими красными каблуками и большими серебряными пряжками. Густо напудренный парик с длинной косой, кружевные манжеты, такое же жабо и лорнет на широкой ленте дополняли его щегольской костюм. Полюбовавшись на себя в зеркало, Шемберг двинулся к выходу в сопровождении камердинера, несшего за ним серебряную табакерку, платок и длинную трость с золотым набалдашником.

Со стороны можно было подумать, что Шемберг действительно направляется на прием к высочайшим особам.

В парадном зале он пропустил вперед камердинера и остановился .перед портретом владельца завода. Отвесив портрету низкий и церемонный поклон, Шемберг отрапортовал четко и твердо:

– Ваше сиятельство, господин генерал‑аншеф, российских орденов кавалер и граф Иван Захарович Чернышев! Ваш покорный слуга, Карл фон Шемберг, направляется усмирять взбунтовавшихся рабов вашего высокографского сиятельства. Осмеливаюсь уверить вас, господин граф, что при защите кровных интересов ваших я не пощажу даже жизни собственной!..

Отвесив портрету еще один поклон, взял из рук удивленного камердинера трость и не спеша, гордо и спокойно направился к двери, за которой бушевали сотни разъяренных голосов.

ЗАВОРОХА

Шихтплац, словно низкий берег в половодье, затопили толпы работных и мастеровых людей. И среди этого буйного разлива двухэтажный, обшитый раскрашенными под кирпич досками, господский дом казался угрюмым островом, не признающим весеннего буйства. Все двери господского дома были на запоре, а окна прикрыты толстыми дубовыми ставнями. От таких ставен любой камень отлетит, а пуля в них застрянет.

Вокруг дома сидела, стояла, перебегала, разговаривала, кричала, буйствовала многострадальная, терпеливая, покорная, а теперь хмельная от радости заводчина. Здесь были все те, кто копал в шахтах руду, кто выплавлял из руды чугун, кто ковал железо, отливал пушки, ядра и кандалы на собственные руки, кто рубил лес, жег уголье, кто плотничал, столярничал, слесарничал, кузнечил, молол муку, извозничал, все те, кем жил завод.

Здесь были ровщики‑рудокопы с землистыми лицами и, цинготными деснами, кричные рабочие с запеченными на вечном жару лицами, в которые на всю жизнь въелась сажа, зеленолицые, беспрерывно кашляющие доменщики, обугленные, с опаленными ресницами, в кожаных фартуках‑защитках литейщики, с воспаленными, слезящимися от смоляного дыма глазами жигари‑углежоги, с ногами, скрюченными ревматизмом, плотинные рабочие и даже мальчишки‑заслонщики, поднимавшие заслонки у кричных горнов, радуясь неожиданному празднику, весело ныряли между взрослыми и щебетали по‑воробьиному. Чердынские мужики держались особняком, в сторонке, около своего вожака Семена Хвата. Чердынцы явились на шихтплац с телегами. Они надеялись получить сегодня же «вольный царский указ» и тотчас двинуться восвояси, к родным избам и пашням. Здесь были все, кто понял, наконец, что только дружная и смелая завороха, общий бунт всем миром против дворян‑помещиков и горных заводчиков, даст им долгожданную свободу.