Страница 16 из 33
Но Шемберг чувствовал, что это робкое, горемычное селение, как заряженная электричеством туча; таит в себе мощную разрушительную грозу. И он вдруг ясно представил себе, как придет эта гроза...
...День будет кипеть обычной суматохой, грохотом, голосами. И в этот обыденный, такой привычный хаос движений и звуков неожиданно ворвутся чужие и страшные крики. Они прилетят из того вон ближнего лесочка, дико нарастая, переплеснутся через заводские валы и частоколы, и на широкий шихтплац, заводской литейный двор, выкатится буйная, обезумевшая толпа, вопя:
«На слом!.. Ура‑а!.. Наша берет!..»
Он, конечно, бросится отважно навстречу смертельной опасности и закричит:
«Стой!.. Назад!.. Опомнитесь, друзья!..»
Но его окружат безумные глаза, искривленные ревущие рты, безобразный клубок человеческих тел собьет его на землю, сотни грязных ног начнут топтать его, бить, пинать, сотни безжалостных рук будут таскать его окровавленное тело по острым камням и кускам шлака и рвать на клочья.
Шемберг вскочил, и, зажав руками уши, словно он уже слышал вой и грохот бунта, заметался по комнате. Подбежал к окну и ударом ладони распахнул рамы.
Тяжелыми запахами серы, угля, масла, человеческого пота, палящим дыханием сотен пересохших ртов ворвался в комнату завод. Шемберг испуганно отшатнулся, но тотчас лег на подоконник, жадно всматриваясь и вслушиваясь.
Раскинувшийся под окном, огромный, как площадь, шихтплац был пустынен и тих. Лишь хрипенье домны да прилетавшие с дальних плотин глухие удары кричных молотов будили тишину гор, зажавших завод. На домнах копошился десяток рабочих‑засыпок, да в заводские ворота вползали телеги жигарей, привезших с лесных хуторов «уголье» – пищу ненасытным домнам. Шемберг не видел, как из‑под вороха углей высунулась чья‑то взлохмаченная голова, а на густо вымазанном сажей лице сверкнули синие девичьи глаза. Телеги, мирно поскрипывая осями, скрылись за угольными амбарами.
Шемберг, ничуть не успокоенный этой тишиной и безлюдьем, продолжал тревожно вглядываться и вслушиваться.
И он услышал. С вершины домны, оттуда, где у колошников копошились рабочие‑засыпки, прилетела песня. Ее пели хриплые голоса и пересохшие от доменного зноя губы:
Ах!.. Когда б нам учинилась воля,
Мы б себе не взяли ни земли, ни поля...
Странно было слышать эту песню, падавшую откуда‑то с высоты, словно с неба.
Мы пошли бы, братцы, в солдатскую службу,
Крепкую бы сделали меж собой дружбу...
Песня на миг затихла, а затем обрушилась на землю потоками ярости и гнева:
Всякую неправду стали б выводить
И злых господ корень стали б переводить.
Шемберг медленно поднялся с подоконника. Вот они, первые раскаты приближающейся грозы. И что же, ждать ее здесь, в тесной комнате, быть застигнутым ею, как зверь в ловушке? Нет, лучше, пока не поздно, идти опасности навстречу, посмотреть ей в глаза, узнать, выпытать, нельзя ли схитрить, обмануть, отвести удар.
– Скорее же, пока не поздно!
Забыв, что на нем только халат да туфли на босых ногах, Шемберг бросился к дверям.
ЗАВОД
Завод был полон огня, дыма, грохота, криков. Тяжко ухали кричные молоты, звенели мелкие проковочные молотки, ломы с грохотом крушили спекшиеся глыбы шлака, а люди голосили:
– Бей!.. Тащи крицу!.. Бей, дурень!.. Шуруй!.. Поворачивайся!..
Но человеческие голоса тонули в звенящих криках терзаемого железа, которое стонало под ударами молотов, визжало под сверлами, гремело, падая на камни, шипело, урчало в утробах домен, клокотало в огневых раскаленных горнах. И даже в те короткие мгновения, когда ковка и битье прекращались, воздух продолжал сотрясаться эхом, отбрасываемым горами.
В одно из таких затиший Шемберг услышал совсем иные звуки – они доносились с вала. Там чинили палисад, частоколы и ладили лафеты к пушкам. Тогда только перешел с торопливой рысцы на шаг, успокоенно вздохнул и подумал; «Хорошо, господа бунтовщики! Мы еще посмотрим кто кого!» И тогда только заметил, что он не одет, что осенний холодный ветер забирается под распахнувшиеся полы халата и, круто свернув к кричной фабрике, вошел внутрь.
Широкий низкий деревянный сарай, подпертый, как колоннами, толстыми бревенчатыми столбами, был тесно заставлен пылающими горнами и кричными молотами. Здесь было темно, угарно и черно от стародавней копоти, нависшей на потолке и стенах. Маленькие слепые окна были заделаны толстыми и частыми тюремными решетками, и только сквозь дырявую крышу смотрелось в дымный, черный сарай голубое чистое небо.
В кричной урчали горны, завывали меха, молоты долбили крицы, и искры, золотыми осами взлетев к потолку, падали на людей. Через пропаленные дыры рубах и штанов видны были на коже людей розовые пятна ожогов. Работные хрипло дышали от напряжения и надсады, пот обильно струился по их худым телам, пропитывая рубахи.
– Эй!.. Берегись! Ожгу! – раздался сзади Шемберга чей‑то крик и чьи‑то руки бесцеремонно толкнули его в спину.
Он испуганно отскочил в сторону. Трое рабочих с грохотом прокатили мимо него тачку, а на тачке лежала крица, огромная железная болванка, раскаленная докрасна, покрытая ослепительно сверкающими, белыми, как рис, крупинками окалины. Крица обдала Шемберга искрами, ярким светом и жгучим жаром.
Работные клещами и крючьями подняли крицу и положили ее на наковальню.
– Бей, не жалей! – крикнул один из работных, видимо, старший.
Огромный кричный молот, насаженный на длинное бревно, приподнялся угрожающе и рухнул на крицу. Весь кричный сарай дрогнул от этого удара. Мириады искр, брызнувших из‑под молота во все стороны огненным туманом, застлали от Шемберга и молот, и наковальню с крицей, и работных. А когда огненный туман рассеялся, молот снова обрушился на крицу, выжимая из металла, точно горячий сок, струи искр.
Где‑то рядом за стеной шумело и плескалось вододействующее колесо, поднимаемый им молот долбил крицу. Под его ударами ноздреватая губчатая масса, освобождаясь от шлака, превращалась в плотный и звонкий железный брус.
– Стой, будя! – снова крикнул старший.
Молот вознесся кверху и замер под закопченным потолком.
– Почему остановка? Пример? – крикнул раздраженно Шемберг. – Работать надо!
– Перемежка нужна, – хмуро ответил старший. – Молот раскалился, испортиться может. Остыть ему надо.
И, посмотрев искоса, по‑волчьи, на управителя, добавил:
– Молоту остыть надо, а нашему брату остыть не дают.
Старший был точно вылит из железа, до того прокалилось его тело от постоянного соседства с огнем. Он был в одной рубахе нараспашку, и по его черной от копоти груди струился пот. Волосы у него были бесцветные, спаленные, глаза подслеповатые и потухшие от жара, но мускулы богатырские. Он резко выделялся среди остальных рабочих, худых, как скелеты, высушенных, с измученными лицами и шаткими, неверными движениями. Шембергу особенно бросились в глаза могучие руки старшего, точно обгорелые и обугленные, с растрескавшейся кожей, со следами бесчисленных ожогов.
– Чумак, спроси у барина, скоро ли мы из заводской каторги вырвемся? – крикнул кто‑то старшему.
Чумак закатал повыше рукава рубахи и, лукаво прищурив глаз, усмехнулся:
– Наше в нашем кулаке! Мы свое сами возьмем. Зачем нам об этом барина спрашивать. А такой вольной жизни, чтобы над нами ни пана, ни приказа не было, мы добьемся. Это верно!
Работные тесно обступили управителя. Воспаленные их глаза сухо горели злобой. Шемберг молча повернулся и пошел к дверям. Тогда за спиной его раздался грохот. Ему показалось, что крыша сарая обрушилась на его голову. Он остановился побледнев, прижав руки к сердцу. А когда оглянулся, увидел, что по кричной плывет огненный туман искр. К потолку со скрипом поднимался молот, готовясь к новому удару...
...Выйдя из кричной, Шемберг направился было домой, но раздумал и повернул к домнам. Они встретили его едким, кусающим за горло запахом серы. Столетние старушки тяжело хрипели, глотая воздух и привычно пережевывая сотни пудов руды и угля. И переплавленная руда, превратившись в чугунное тесто, глухо урчала в их каменных желудках.