Хлопушин поиск

– Ты чего же, дядек, накомарник не скидаешь? – засмеялся беловолосый. – Чудак человек! Ведь, чай, конец лету!

– Тебя не спросил, – обиделся вдруг Хлопуша. И прикрикнул грубо: – Язык чесать пришел? О деле говорить надобно.

– О деле? О каком деле? – спокойно, не переставая улыбаться, спросил беловолосый. – Коли есть дело, говори. А для начала скажи, кто ты таков будешь?

Парень надвинулся вплотную. Хлопуша поднял накомарник на лоб, и они посмотрели друг на друга в упор чужими и даже враждебными глазами. Семен Хват забеспокоился, подошел и поднял руку, словно хотел разнять их сцепившиеся взгляды. Но Хлопуша сам отвел глаза в сторону и засмеялся дружелюбно:

– Глаза у тебя, провора, девичьи, а взгляд горячий, звериный. Видать, не малую силу в сердце носишь... А зовут меня Афонькой Соколовым, по прозвищу Хлопуша. Так и ты меня, провора, зови. Царский полковник я, первого Яицкого полку.

– Ишь ты, – оживился беловолосый, – наслышаны мы про тебя кой от кого. Давно ждем!

– Вот ты кто! – оживился и Хват. – А мы с тобой, помнишь, когда впервой встренулись? Тракт помнишь, и мертвяков на моей подводе? На Иванов день то было.

– Я все помню! – весело ответил Хлопуша. – В Иванов день впервой встренулись, вот на спасов день беседу повели, а на Параскеву‑пятницу[3], глядишь, и драться вместе пойдем!

– Ну, сказывай, с чем ты от царя‑батюшки к нам послан? Зачем нас звал? – опять спросил беловолосый,

– Или не знаешь? – хитро прищурил глаз Хлопуша.

– Откуда же нам знать? – удивился беловолосый. – Степь от нас далече. Сорока на хвосте принесет, что ли?

Хлопуша круто повернулся и удивленно посмотрел на Толоконникова. Петька, опустив глаза в землю, дробил прикладом ружья кедровую шишку. Беловолосый перехватил недоумевающий взгляд Хлопуши.

– Чего ты на Петьку пялишься – узоры на нем расписаны?

– Чудно мне что‑то! – недобро сказал Хлопуша. – Ладно уж, разберусь!

– Об деле‑то когда же? – торопил беловолосый. – Начинай!

Хлопуша заговорил быстро, без запинок, видимо, уже заученное:

– Взысканы и вы великой царской милостью... Взял он и вас, заводчину, под свое защищение... Ведомо, поди, вам, сколь много годов ходил он по Расее, высматривал, как народ живет. Везде он побывал, все увидал...

– Везде побывал? – с открытой издевкой спросил Толоконников. – А мы об это время панихиды по ему пели. Чудно!

– Не его же убили‑то, – строго сказал Хлопуша, – за его один верный солдат смерть принял. Того и похоронили. Ты не перебивай меня, провора, – с нескрываемой угрозой посмотрел он на Петьку, – я ведь, когда рассержусь, дурной бываю. Не зашибить бы тебя ненароком!.. Ну вот, везде, говорю, побывал его царское пресветлое величество, истинный наш государь и за народ болельщик. И увидел он, какое везде утеснение народу учинено. Ты простую избу возьми. К солнцу слепой стеной, без окон поставишь – темно будет. Окна против ветров прорубишь – избу выстудишь. Дверь навесишь к ветру боком – откроешь и не закроешь. То простая изба! А царство‑государство? Его, ох, трудно построить! Потому у нас воеводские и боярские неправды, как студеные ветры дуют, а народы в темноте и убожестве живут. Вольных казаков насильно к регулярству приписывают, чтобы управлять ими на питерский манер, орду степную – киргизов, калмыков и башкирцев – прадедовских земель лишают, ясаком, как петлей, душат, мужиков крепостных баре вместе с борзыми собаками в карты проигрывают, а вас, заводчину, управители с приказчиками на работе морят. Понял он, что баба его, царица Катерина с боярскими стакнулась, против народу идет, ну и объявился!..

Хват восторженно хмыкнул носом. Петька угрюмо молчал. Беловолосый не сводил с Хлопушиного лица настороженного взгляда.

– А к вам я послан с тем, – продолжал Хлопуша, – чтобы пришли вы теперь под его власть и повеление и помогли бы ему вызволить прародительский престол от бояр‑лиходеев. Нужда у царя большая в пушках, бомбах и прочем воинском снаряде. Того и должны вы ему промыслить немедля.

– Это как же? – спросил беловолосый.

– Дело простое! Заводских командиров да управителей в петлю и на, ворота, а заводы под царя отобрать.

– Из ярма бы заводского уйти, на землю бы!.. – с тоской откликнулся Семен Хват. – Нарушить бы проклятые заводы, на распыл их пустить!

– Безумно говоришь, – строго остановил мужика Хлопуша. – Заводы нарушать нельзя! Кто тебе пушку против ворогов отольет? А лемех для/твоей сохи‑Андреевны? Вот то‑то!

– А заводчина в драке смелая, – вмешался в разговор беловолосый. – У нас, заводских мужиков, ни коровенки, ни пашни, ни избенки – ничего нет. Нам не над чем трястись. Оттого мы и смелые в драке.

– Прямо скажу, плохое дело затеваете! – решительно сказал Толоконников. – Не наша каша и ложка не наша. Нахалом и нахрапом ничего не добьешься!

– Молчи, холопья душа! – Хлопуша с хрустом сжал зубы. – Помолчи, говорю! – Но Петька даже не посмотрел в его сторону.

– Холопом меня не укоряй. Мы под богом все холопы. А супротив власти идти бог не велит. Вот подали мы управителю жалобу. И коли по‑нашему он не сделает, облегчение нам не даст, к самому графу ходоков пошлем. Граф‑от узнает, он управителю задаст!

– Твой граф нас плетьми из дому выгнал! И волим мы из той графской да заводской каторги вырваться! – крикнул с ненавистью Хват и надсадно, отплевываясь кровью, закашлялся.

– Что говоришь ты, Петька? Куда народ вести хочешь? Сам слепой, а в поводыри набиваешься. Ужель не знаешь, дитя малое, что боярам только вера, что наш брат в законе мертв? Заставят работать батогами.

– На закон не клевещи! – угрожающе закричал Толоконников. – Графу не веришь, к самой царице‑матушке иди! У нее свою правду отыщешь.

– Правду? Правду у царицы отыщешь? – голос у Хлопуши дрогнул. И он бросился к Толоконникову. – А это ты видал, видал? Вот, гляди!

Он присунулся к Петькиному лицу своим изуродованным лицом, вместо носа, вырванного клещами палача, у него чернела дыра.

– Гляди, говорю! Вот тебе царицына правда. Вот!.. Кнутом били, ноздри рвали. Вот и вся их правда!..

Петька испуганно отпихнул Хлопушу, торопливо закрестился.

– Уйди, уйди, сатана! Не совращай! Не пойдем за тобой на богомерзкое дело. Присяге не изменим! А твой царь – антихрист! Чучело он, а не царь. Чу...

Хлопуша обеими руками сдавил Петьке горло. Навалившись на него всей тяжестью тела, начал пригибать к земле, спрашивая не спеша, спокойно, с холодной злобой:

– Чучело, говоришь? Не царь? Чучело, а?

У Петьки подгибались ноги. Хрипя и цепляясь ослабевшими пальцами за душившие его руки, он медленно оседал на землю.

– Пусти, задавишь! – Беловолосый дернул Хлопушу за рукав. И Хлопуша послушно выпустил Петьку, обессиленно упавшего на желтые дубовые листья, устилавшие землю.

– А ты, кликуша, – строго сказал беловолосый Толоконникову, – лучше помолчи с царицыной правдой. От этакой правды запоешь матушку‑репку. Я тоже на своем хребту правду испытал. Теперь и ты, Хлопуша, погляди.

Беловолосый стянул зипун, заворотил рубаху, и все увидели на спине и боках его белесые борозды глубоких рубцов.

– Вижу, тоже меченый! – невесело засмеялся Хлопуша. – Где тебя так?..

– Плетью‑шестихвосткой лупцевали. В Каслях дело было. Кыштымские и каслинские работные людишки взбунтовались тогда. «Мы‑де были приписаны к заводам на три года и свое уже отработали. Пусть теперь другие слободы помучаются». Приказчиков избили, а управителя в конторе заперли, хотели голодом уморить, если увольнение не даст[4]. А тут драгуны наехали, кого перестреляли, кого перепороли и к работам вновь принудили. Я тогда мальчонкой был, в драгун камнями пулял и на офицера с палкой бросился. За что капитан и ободрал мне кожу шестихвосткой.

– А сейчас Кыштым и Касли опять поднялись, – сказал Хлопуша, – к казакам атамана Грязнова пристали. На Челябу пойдут, самому воеводе Веревкину под хвост горячего угля сунут. И всякие инородцы к батюшке‑царю приклонны: мордва, калмыки, киргизы, башкирцы. У башкирцев полковником Салават Юлаев, мой кунак. На врагов свирепый, а для друзей мягкий, как девка. Неужто вы только царю верность свою не окажете?