Страница 20 из 56
Федор Желябужский не хотел ронять посольскую честь перед поляком. Он открыл дверцу возка и высунул ногу как бы собираясь выйти. Мальтийский кавалер тоже был опытен в дипломатическом этикете. Он сделал вид, что хочет сойти с коня, надеясь, что московский посланник попадется на его уловку. Но Желябужский, опираясь на руки, завис грузным телом над сугробом. Кавалер, не видя, что ступни посланника не касаются земли, решил, что тот вышел из возка первым и тем самым по посольскому обычаю, хоть в малом, но уступил. Довольно ухмыляясь, кавалер соскочил с коня, сделал шаг вперед, звеня золотыми шпорами, и тут только увидел, что царский посланник все еще в возке, словно и не думал выходить. Теперь уж пришла очередь Желябужского довольно усмехаться. К тому же кавалер от досады, что его провели, допустил еще одну промашку. Он сделал несколько шагов к возку, и только тогда Желябужский важно вылез из возка, да еще, когда вылезал, словно ненароком повернулся к поляку спиной.
Кавалер ждал, что московит хотя бы заговорит первым, но Желябужский и в этом не собирался уступать. Он стоял с каменным лицом, всем своим видом показывая, что может хранить безмолвие целую вечность. Поляк не выдержал и первым прервал затянувшееся молчание, заговорив на латыни:
– Салют от Бартоломеуса Новодворского, рыцаря ордена святого Иоанна Иерусалимского. Великий канцлер поручил мне сопроводить вас в Варшаву.
Желябужский назвал себя и коротко сказал по-русски, что везет грамоту для панов Литовской Рады.
– Берусь угадать, что в той грамоте! – с воодушевлением воскликнул седовласый кавалер. – Изъявление покорности законному повелителю Московского государства королевичу Владиславу?
– Радные паны сами прочтут, что в той грамоте, – уклончиво ответил Желябужский.
– Тогда вперед, путь неблизкий, – скомандовал мальтийский рыцарь.
Марья из опасения, что поляки узнают в ней девицу, закуталась в епанчу. Полякам сказали, что с послом едет племянник, захворавший в дороге. Мальтийский рыцарь поначалу держался надменно, но скоро отбросил гонор. Блестящие латы, красную мантию и шкуру леопарда он снял на следующий день и в обычном платье показался Марье похожим на дядю. Только седая борода у поляка была подстрижена короче, а еще бросался в глаза восьмиконечный крест на груди.
– Сие есть грандкруц, – шепотом разъяснил всезнающий Сукин. – Он монах латинской веры, а грандкруц дается первым людям под гроссмейстером ордена. Золотые шпоры он носит в знак того, что попирает злато ногами. Только, думаю, не иначе как от гордыни все это, а гореть ему в аду, яко всем еретикам.
Подьячего бесило, что мальтийский кавалер почти не разговаривал с ним, презрительно цедя слова сквозь седые усы. А вот с дядей у Новодворского нашлось много общего. Они беседовали на польском языке, знакомом Желябужскому, а подьячий, навострив свои костяные уши, подслушивал их разговоры. Кавалер рассказывал, как ездил послом к турецкому султану, и с любопытством расспрашивал Желябужского, как тому жилось при дворе персидского шаха. Дядя отвечал с обычной осторожность, но заметно было, что беседы с мальтийским кавалером ему по сердцу. Однажды, когда подьячий по обыкновению бранил кавалера, Желябужский примирительно заметил:
– Верно, что кавалер принес много беды своим искусством взрывать стены крепостей, чему научился во Французской стороне. Но воин он храбрый. Годами немолод, а в бой поспешает впереди всех.
Через несколько дней посольство подъехало к Смоленску. Все в городе напоминало о многомесячной осаде. Поляки много месяцев пускали огненные гранаты, именуемые бонбы, а русские чинили жестокое упорство и отбивали вражеские приступы. Рвы были усеяны обгоревшими обломками, около одной из башен над Днепром зиял громадный провал. Русские помрачнели при виде городских развалин. Кавалер Новодворский рассказывал:
– Двадцать два месяца мы осаждали Смоленск, а ведь некоторые горячие головы уверяли его величество короля, что возьмут город с ходу. Помню, на военном совете какой-то шотландский полковник говорил с презрением, что Смоленск – это зверинец, а не крепость. Лишь опытные литовские воеводы пытались предостеречь короля, что русские недаром снискали славу упорнейших в целом свете защитников крепостей.
Действительно, оставалось лишь удивляться самонадеянности поляков, рассчитывавших на легкую победу. Смоленск опоясывала мощная стена с тридцатью восемью башнями. Основания башен были заложены глубоко в земле, что затрудняло подкопы. Пушки стояли в четыре яруса – верхнего боя, верхнего среднего, среднего и подошвенного. Подходы к воротами были прикрыты срубами, наполненными землей. Кавалер Новодворский знал об этом не понаслышке.
– Хитро придумана фортеция, – с одобрением отзывался он. – Подобраться к воротам можно только через извилистый и узкий проход между срубами. В тот день, когда его величество назначил генеральный штурм, пан Вайгер, староста Пуцкий, не сумел пробиться через Копытицкие ворота. Мне же молитвами Матки Бозки Ченхостовской удалось привинтить две петарды к Авраамиевским воротам и взорвать их. Но королевские трубачи, которые должны были возвестить о начале генерального штурма, не смогли пройти за мной по узкому закоулку, который простреливался из пушек. Пехота, не слыша сигнала трубачей, решила, что дело не удалось, и отступила от ворот.
Глядя на полуразрушенные стены, Новодворский рассказывал, что после первого неудачного штурма полякам пришлось перейти к правильной осаде. С большими трудами подвезли осадные орудия, без которых поначалу надеялись обойтись. Долго обстреливали город и наконец сумели проделать брешь в стене. Кавалер вызвался пойти на разведку, но когда он с небольшим отрядом добровольцев пробился к пролому, то увидел, что русские успели насыпать ров в два копья высотой. Поляки подвели под стены минный подкоп, но русские прорыли встречный ход, установили под землей пушку и расстреляли поляков. Так и шла эта удивительная подземная война, пока полякам не помогло предательство.
– Один из перебежчиков указал слабое место в стене. Я тайно переправился через Днепр, заложил петарду в водосток. В полночь пан кастелян Каменецкий приступил со своей стороны к стене. Он сам зажег петарду. Образовался большой пролом, открывший довольно удобный вход в крепость, посредством коего вошел маршал Великого княжества Литовского с войском. Москвитяне были побеждены. Таким образом, Смоленск, утраченный при короле Сигизмунде Втором, был завоеван обратно Сигизмундом Третьим.
Мальтийский кавалер приложил руку к груди и воскликнул:
– Виват, Сигизмунду Третьему, Божьей милостью королю Польскому, великому князю Литовскому, Русскому, Прусскому, Жмудскому, Мазовецкому, Киевскому, Волынскому, Подольскому, Подляшскому, Лифляндскому, Эстляндскому и других, наследному королю Шведскому, Готтскому, Вандальскому и прочее и прочее…
Подьячий не выдержал:
– У вас, поляков, каждый пан сам себе король.
– Да, у нас самый бедный шляхтич равен королю, – отозвался рыцарь. – Без согласия шляхты король ничего предпринять не может. На то есть законы и обычаи Речи Посполитой. К нашему рыцарскому духу еще бы такой порядок и послушание, как в ордене на Мальте, не было бы державы сильнее Речи Посполитой!
Подьячий открыл было рот, чтобы возразить, но тут возок вывернул к Соборной горке. На вершине чернели развалины церкви. От храма остались две покосившиеся стены, все остальное было разметано чудовищным взрывом. В последние минуты осады, когда польская конница и немецкая пехота ворвались в город и стали рубить церковные двери, посадский человек именем Андрей Беляницын вбежал в подземелье под храмом, где хранился весь пушечный запас, и подпалил бочки с порохом. Невероятный силы взрыв поднял на воздух церковь.
– Безумство! – сокрушался Новодворский. – Я наблюдал такое лишь у фанатиков-мусульман, с коими сражался в Греции. Христианский рыцарь храбро выполняет свой долг, но когда все возможности исчерпаны, благоразумно сдается на милость победителя. Хвалю воеводу Шеина. Он упорно защищал Смоленск, но не стал лишать себя жизни.