Страница 35 из 62
Того ж месяца июня в 24-й день на праздник Рождества Ивана Предтечи был совершен чин наречения святейшего Филарета в патриархи. В Успенском соборе, где собрались знать и духовенство, Филарет отслужил литургию. По окончании службы два митрополита, взяв его под руки, возвели на золоченый патриарший престол и трижды усадили на него под пение «Ис полла эти, деспота». Греческое «деспота», или владыка, пелось с особенным надрывом, гулко отражаясь от каменных столпов собора, и возносилось ввысь. С Филарета сняли литургические одеяния – саккос и прочее – и возложили на него крест золотой с перемандом, золотую панагию воротную святительскую, мантию и белоснежный клобук. Иерусалимский патриарх вручил московскому патриарху первоствятительский жезл.
Когда духовенство вышло из собора, Михаил Федорович звал отца, весь Освященный собор и бояр хлеба есть. В Грановитой палате были накрыты столы. В столы смотрели стольники: в большой стол Иван Морозов, в кривой стол князь Василий Ахамяшуков-Черкасский. Государь сидел вместе с отцом, иерусалимский патриарх отдельно. Около государя стоял кравчий Михаил Салтыков. Под его присмотром подавали утей верченых, зайца в репе, жареных лебедей, куру в лапше и потроха гусиные. Государь потчевал патриарха Феофана, прося его отведать порося живое рассольное под чесноком. После порося на стол поставили кострец лосиный под взваром, желудки с луком и поставец сморчков. Иерусалимский патриарх с ужасом смотрел на сморчки в сметане, недоумевая, как их можно есть. Московский патриарх вкушал грибы с наслаждением, вознаграждая себя за годы польского плена, когда не было возможности отведать русских блюд. Гости ели руками, по два человека из одной мисы. Так было на пирах и в домашнем обиходе. Вкушать из одной мисы считалось знаком доверия и дружбы.
Государю Михаилу Федоровичу наливал мед и вино чашник Иван Плещеев, патриарху Филарету – дьяк Андрей Измайлов. У поставца, заставленного серебряными и позолоченными кубками, трудилась дюжина чашников, не поспевавших цедить вино в кубки и чашки. Запыхавшиеся стольники носили столетние меды и лучшее вино из погребов Питейного двора. Тысяцкий князь Черкасский распоряжался, кому из бояр говорить слово. Поднимали чаши за здравие обоих государей, особо пили за гостя из святого града Иерусалима.
Когда пили за здоровье великого государя и святейшего патриарха, полагалось осушать кубок до дна. В доказательство каждый гость перевертывал выпитый кубок и ставил его себе на голову, показывая, что не осталось ни капли. Феофан, привыкший разбавлять ключевой водой сладкое кипрское вино, быстро пьянел от крепчайших медов. Под сводами Грановитой палаты стоял неумолкаемый шум, гости разгорячились и кричали, не стесняясь великих государей. Дворяне, получившие в награду шубы, сравнивали меха и спорили об их достоинстве.
После третьей ествы раскрасневшийся патриарх Филарет Никитич встал из-за стола и провозгласил, что поедет вокруг града на осляти. По византийскому обычаю новопоставленный епископ объезжал свои владения. На Руси объезд превратился в подобие шествия на осляти, которое совершалось в Вербное воскресенье в память входа Господа Иисуса Христа в град Иерусалим. Патриарху Феофану был знаком этот обычай. Он сам каждый год въезжал в святой град на молодом осле, не знавшем ярма, и проезжал по тем же узким и кривым улочкам, по которым в евангельские времена проезжал на осле сам Иисус Христос. К удивлению иерусалимского патриарха, Филарету Никитичу подвели серую кобылу, к чьей голове были подвешены длинные суконные уши. «Конечно, где найдешь осла в этой северной стране!» – спохватился Феофан.
Филарет Никитич выехал из Кремля, осеняя народ воздвизальным крестом. Шествие на осляти двинулось в Китай-город, объехало каменный Белый город. У Арбатских ворот была прочитана молитва: «Господи Боже наш, иже от не сущих», потом двинулись в Чертолье, а через час вернулись в Кремль. Водить осла под узцы полагалось царю, поелику патриарх воплощал собой Царя Небесного, коему подвластны владыки земные. Лишь однажды при поляках обычай нарушили. Осла вел простой дворянин, и это крайне возмутило русских людей. Царь Михаил Федорович не собирался нарушать обычай. Когда шествие на осляти вернулось в Кремль, государь покорно встал у морды лошади и взял в руки украшенную серебром уздечку. Иерусалимский патриарх Феофан, увидев царя на месте конюха, с воодушевлением изрек:
– Воистину зрю симфонию властей, коей славилась Византия. Духовная и светская власть озаряют землю, словно солнце и луна, сменяющие друг друга на небосводе.
– Симфония и есть! – отозвался Филарет Никитич. – Отцу с сыном что делить? Будем править в полном согласии!
Государь благодарно взглянул на отца. Обычно суровый, Филарет мягко улыбался. После многолетней разлуки он вернулся в родные края, увидел сына, объехал родной город. Отец казался совершенно счастливым – проси, чего хочешь. Сын решился. Он отвел лошадь с ослиными ушами на два шага от свиты бояр и шепнул:
– Батюшка, не откажи! Молю о своей невесте Машеньке Хлоповой!
Глава 8
Верхотурье
На исходе короткого сибирского лета из Москвы пришел указ ехать ссыльным на жительство в Верхотурье. Ссыльные не знали, радоваться им или горевать. Верхотурье ближе к родным местам, но ведь не домой же возвращают. Бабушка Федора, внимательно выслушав царский указ, горько вздохнула:
– Сказано в указе: «Ехать Ивану Желябужскому с матерью, братом, женою и племянницей». Вот оно как! Племянницей величают, а не государыней Анастасией Ивановной.
Сборы были недолгими. Тетка на удивление быстро увязала в большие тюки свое платье, Иван Желябужский спрятал индийские шахматы и собрал книги. Перед самым отъездом князь Куракин попросил Ивана привести племянницу в воеводские палаты. Марью разбирало любопытство. Столько времени прожила в Тобольске, а воевода и двумя словами с ней не обмолвился. Теперь же он захотел поговорить с глазу на глаз, велев дяде отойти в дальний угол. Видать, князь почувствовал, что в Москве произошли важные изменения после возвращения Филарета Никитича. Воевода обращался к опальной невесте уклончиво, не называл Марьей Хлоповой, но и государыней Анастасией не величал:
– Не забудь мою услугу, что спас тебя от врагов, подосланных устроить погибель. Хочу предостеречь, что вороги не оставят своих козней. Они ведают, что в Тобольске ты под надежной защитой. Ежели пришлют кого с ядовитыми кореньями, он враз окажется в дикой тунгусской землице. Мне, князю Куракину, не приходится бояться Салтыковых. Но в Верхотурье тебя некому будет защитить. Чует мое сердце, неспроста тебя переводят! Будь осторожна! Дай Бог тебе легкой дороги!
Ссыльным предстояло проделать обратный путь, но теперь по большей части не водой, а сухопутным путем. Дорога до Тюмени по летнему времени была легкой и даже приятной. Но в Тюмени их настигла осень с нудными дождями. Ссыльные колебались, не подождать ли, когда встанет река. Однако нетерпение было столь сильным, что решили ехать немедля. Дорога вдоль извилистой Туры была ужасной. Когда выдавались погожие деньки, лошади бежали рысью, но часто шли дожди и непролазная грязь заставляла тащиться с изматывающей душу медлительностью. Наконец-то ссыльные почти добрались до Верхотурья.
Дядя Александр заметил на скале над Турой отрока, удившего рыбу. Как заядлый рыбак, он не утерпел и направил коня через густые кусты.
– Клюет? – спросил он.
Отрок в бедном крестьянском платье поклонился дворянину и молча подал ему крупных тайменей, нанизанных на кукан.
– Добрый улов! – похвалил дядя и бросил полушку. – Держи!
Возвращаясь к телегам, он зацепился за ветку, порвал епанчу и громко чертыхнулся.
– Не поминай лукавого! – в испуге перекрестился Иван Желябужский.
– Вольно тебе было сворачивать с проезжей дороги? – укоряла сына бабушка Федора. – Разодрал платье! Ладно, ужо починим в Верхотурье.
Показалось село Меркушино, где ссыльные сделали последнюю остановку перед Верхотурьем. Плотбище под селом почти опустело, последние кочи и дощаники были достроены. Несколько плотников лениво прикрывали бревна, готовясь к зиме. Ссыльные потрапезничали в жарко истопленной плотницкой избе. Дядя Александр в сенях скинул разодранную епанчу. После трапезы Марье захотелось вдохнуть свежего воздуха. Из сеней шарахнулась чья-то тень. Когда Марья вышла на крыльцо, она увидела убегавшего паренька. По удочкам в его руках она узнала рыбака, встретившегося им по дороге. Затем она услышала удивленный возглас дяди. Александр разглядывал свою епанчу. Прореху на платье зашили так искусно, что шов был почти незаметен. Когда дядя развернул епанчу, с нее что-то упало на пол и закатилось в угол. Он наклонился и поднял медную полушку.