Страница 61 из 62
Но приближаться было некому. И рассматривать его было некому. Он был один. В принадлежащей отныне ему одному Прекрасной долине.
«Волшебная вода… волшебная вода…» — бормоча, как детскую считалочку, эти два слова, старик торопился к целебному источнику.
И даже боль от ожога не могла затмить его радости от одержанной победы. Прекрасная долина отныне принадлежала ему! Сознание своего владычества заставляло его даже по-мальчишески подпрыгивать. И если бы не обожженные раскаленной головней губы, он бы, может, даже что-нибудь пропел или весело просвистел.
Да что там ожог! Все заживет в конце концов!
«До свадьбы — все заживет…» — Он хихикнул.
Наконец старик подошел к тому месту, где с дерева свешивалась тарзанка.
Желанная «волшебная вода», от которой все заживало как на собаке, была теперь уж совсем близко.
Он привычно ухватился за веревку.
Раскачался…
Упругий шнур, качнувшись, взметнул его щуплое стариковское, но еще полное силы, легкое тело над иловой хлябью…
И вдруг раздался страшный треск.
Дерево треснуло.
Толстый сук, к которому была привязана тарзанка, неожиданно треснул и надломился. И, о ужас…
Он даже успел увидеть, как этот толстый, выглядевший таким надежным сук, надломившись, падает вниз. И вместо того, чтобы почувствовать под ногами твердую почву противоположного берега, старик ощутил холодное липкое прикосновение.
Он рухнул в эту иловую массу. Но она не поглотила его сразу. Она приняла Горчицкого резиново, упруго, даже чуточку подпружинив и оттолкнув на мгновение, как батут. Месиво лишь схватило его за щиколотки. Но схватило липко, вязко — и очень крепко.
«Ах, мерзкий мент! Подпилил-таки дерево», — осенило старика.
Потом он упал на четвереньки, как животное на четыре лапы. И его локти, кисти рук, колени словно приросли к этой вязкой массе, к этому липкому месиву… Очень липкому!
Раньше, в его детстве, такие липкие, смазанные какой-то гадостью ленты свешивались на жарких дачных кухнях. И на них бились, предсмертно жужжа, увязнув всеми лапками, насекомые.
«Поработал Юрочка!» — с ненавистью подумал он.
То, что пришло Горчицкому в голову потом, было поистине ужасно.
«Когда падают в пропасть или в морскую пучину, — подумал он, — то говорят: «Последней, промелькнувшей в его голове мыслью была мысль о…» Или что-то в этом роде… Но ведь я даже не знаю, какая именно мысль будет у меня последней! Ибо я буду тут еще долго. Очень долго! И почти все это время буду в полном сознании!»
Он и в самом деле мог думать теперь сколько угодно — о своей победе, о милиционере Юрочке, о причудах эволюции и о Прекрасной долине, которая по-прежнему так равнодушно, бесстрастно окружала его.
Вязкое месиво хлюпало, дышало, чавкало, когда он пытался вытянуть из него руку или ногу. Оно было словно живое существо… «Без рук, без ног…» — вспомнилось ему начало какой-то детской загадки.
Это живое существо словно всасывало его в свою утробу. Уже невозможно было даже вытянуть руку — месиво сковало его до плеч.
Он потерял счет времени… День сменялся ночью. Мухи облепили его слезящиеся глаза, и он не мог вытащить рук из вязкого ила, чтобы отогнать их.
…И тут на берегу появилась она.
— Детка, ты не умерла? — прошептал старик.
И девушка на берегу в ответ молча покачала головой.
— Как это хорошо… — прошептал он снова. — Ты не думай, я не жесток… Я не мог допустить, чтобы ты погибла. Позаботился о снаряжении, палатке. И я очень переживал, когда узнал, что ты сделала с собой. Очень! Но я, детка, просто не мог поступить иначе. Ты прости меня! Ты же знаешь: воплощение мечты всегда сопряжено с определенными жертвами…
Девушка на берегу лишь грустно усмехнулась. Она опять ничего не сказала.
— Ты должна понять, что случилось со мной, когда я узнал о неизлечимой болезни моей обожаемой Агнессы! — продолжал шептать старик. — Это было как гром небесный… И этот гром почти уничтожил меня. Все переменилось! Все потеряло смысл. Я стал другим человеком… Я потерялся, я стал ненавидеть весь мир, я захотел мстить. Я не мог снести счастья других людей. Они были мне противны. Но я узнал — тогда же! — о Прекрасной долине. И это было поистине великое стечение обстоятельств! Получалось, что, словно отнимая у меня самое дорогое, судьба давала взамен нечто даже еще более ценное. Судьба давала мне взамен Прекрасную долину…
И я понял, что это и есть мое спасение! Вместо жалкого одиночества среди другого поколения, среди чужих людей… Вместо печального одиночества старика среди новой и непонятной ему жизни без родных, без жены, без друзей, опередивших его и уже покинувших этот мир… Вместо прозябания и доживания — снова полнокровная, счастливая, наполненная жизнь! Единство с великой и вечной природой!
В тот день, когда Агнессе стало плохо и врач наконец признался мне, что надежды на ее выздоровление нет совсем, я и решился!
Я с помощью Петухова совершил давно задуманное похищение бриллианта.
Тем более что вместо Агнессы в музее была в тот день ты. Понимаешь, детка… В присутствии Агнессы — ее чистых глаз! — я не смог бы это сделать!
Но я знал, что еще немного — и наступит время, когда я уже не смогу смотреть в ее глаза. Агнесса скоро умрет — и я останусь один! И это страшило и подстегивало меня.
Я решился.
Теперь у меня есть Прекрасная долина. И эта долина — моя религия… Она дает мне утешение и покой. Здесь я наедине с вечным движением происходящего на Земле. Когда я здесь, я так же вечен, как природа! Для меня больше не существует боли, одиночества, отчаяния, неудач. Смерти, в конце концов…
Когда он произнес эти слова, девушка на берегу снова усмехнулась. На этот раз недобро.
И он услышал ее голос:
— Как видите, она все-таки есть.
— Кто она? — испуганно спросил старик.
— Смерть.
— Но ты ведь поможешь мне? Правда? Ты ведь не можешь не протянуть мне руку?
Девушка покачала головой.
— Но все ведь закончилось благополучно с тобой, правда, детка? Ты ведь жива. Видишь, как хорошо все закончилось! Я очень, очень рад. И теперь ты поможешь мне… Скажи, что это так!
Ему казалось, что он почти кричит. Но вместо этого с его старческих высохших губ слетал только сиплый шепот. Вязкая жижа уже охватывала его горло.
Девушка на берегу больше не качала головой. Она отвернулась от тонущего человека и направилась прочь.
Еще секунда — и, так больше ни разу не оглянувшись, она исчезла из виду.
В тот же миг холодная вязкая масса прикоснулась к его губам. Это было похоже на отвратительный липкий поцелуй. Ил подобрался к его рту — он уже больше не мог говорить. Не мог больше просить ее, звать… Он только надеялся, что она оглянется и посмотрит ему в глаза. И прочтет в них его смертную мольбу о прощении и помощи.
Но она этого не сделала.
«Если бы это была Элла, — подумал профессор Горчицкий, — она бы спасла меня».
С каким-то невероятным — последним! — усилием Юра Ростовский открыл все-таки глаза. Веки стали как будто свинцовыми.
«Возможно, в последний раз я глаза-то открыл… — подумал он. — Боже, как тяжело…»
В дрожащем мареве, в зыбком, горячем, нагретом костром воздухе перед ним возник, будто стеклянный, размытый силуэт.
Опять девушка!
Элла? Или Эмма?
— Помогите мне… — прошептал Ростовский.
— Помочь вам? — произнесла она удивленно, не поворачивая головы.
— Мне нужно поесть этих ягод.
— Ягод?
— Да. Это противоядие. Нужно очистить желудок от отравы. Понимаете вы или нет?
— Нет, не понимаю.
— Он не дает мне этих красных ягод!
— Ягод?
— Помогите.
Силуэт качнулся.
И Юра услышал ее голос:
— Вряд ли бы вы оставили Эллу в живых, если бы нашли ее здесь, в долине. Так ведь? Именно поэтому я тоже не подарю вам жизни, Ростовский. Что вам сделала Элла? Ведь все, что она хотела, — рисовать цветы. Глупая «хорошая девочка»! Правда? Как же я вас ненавижу — всех вас — хитрых, напористых, жадных, хамоватых… Если кто-то случайно мешает вам достичь цели — вы просто сбрасываете его с пути, как ненужную соринку. И не оглядываетесь, даже если человек летит в пропасть. Верно?