Аристократия духа

— Джентльмен пьет либо от отчаяния, либо от безнадежности, Кейтон.

Кейтон пожал плечами.

— Кому не на что надеяться, тому не в чем и отчаиваться, дорогой Клиффорд. В падении в пьяные бездны — не страшен ни сам полёт, ни неизбежность встречи с дном, ведь бездна — это по определению нечто без дна. Впрочем, Авиценна относил вино к разряду лекарств. Но это не так. В вине душа возвращается в платоновский мир первообразов, в блаженное бестелесное состояние, и сквозь бутылку, полную амонтильядо, мир выглядит не просто совершенно иначе, чем сквозь пустую, но и просто — выглядит совершенным… Явь — это иллюзия, вызываемая отсутствием вина. Если трезво взглянуть на жизнь, хочется напиться, но напившись — как избежать спасения от отрезвления?

— Чёрт, до чего же ты красноречив….

Тот усмехнулся, сам он просто болтал, не заботясь ни о смысле, ни о значении сказанного.

— Красивые слова нередко служат костылями хромым мыслям, Клиффорд.

Мистер Райс наконец бесцеремонно прервал пьяную болтовню мистера Кейтона.

— Так, стало быть, ты пьёшь от безделья… А я думал, красотка Эбигейл жестока к тебе…

Кейтон посмотрел в стакан и опустошил его.

— Филдинг был прав, говоря, что мужчина больше всего подходит для женского общества, когда его ум начинает туманится от вина… — Он еще говорил отчетливо, но глаза были мутными. — Но мисс Соммервилл не показалась мне жестокой. Она… милая. Назвала меня добрым человеком и полагает, что великая любовь может быть вызвана только великими достоинствами… наверное, она права. Не удивлюсь, что права… Именно поэтому мир так беден нынче любовью: в нём ведь почти не осталось достойных людей…

Мистер Райс понял, что ничего толкового от мистера Кейтона не услышит, но уверился, что тот и вправду ничуть не влюблён.

Глава 15. «Есть вещи, дорогой Клиффорд, которые не только не снились нашим мудрецам, но которые не в состоянии понять и самые обыкновенные дураки…»

Ну, и зачем он сделал это? В субботу Кейтон проснулся с тяжелой болью в голове и услышал, как тетка жалуется компаньонке, что племянник накануне напился до чёртиков. Это было неправдой. Какие чёртики? Никаких чёртиков не было, это он прекрасно помнил, но незадолго до рассвета в его пьяном сне в мутной истоме тяжкого похмелья под кифару пьяного иерофанта, под напевы иеродулов, храмовых виночерпиев, кружилась белотелая гетера. Он был в Греции и слушал, как толстый Хариклий вел беседы с Галицием, учеником пифагорейцев, а жрица Гекаты спорила с третейским судьею о смерти богов и халдейской мудрости. Как тёмен был мир! И как бездонна была пучина пьяной ночи в угаре сумеречном! Его качало и уносило… ладьей хароновой, волнами Ахерона — в шаткую вечность… Где-то стонала Молли, ах нет… гетера под Аврелием, забавой скотской услаждался глашатай царский… Право же, пить вино неразбавленным, знаешь, друг мой, это по-варварски, сказал он сам себе по пробуждении.

Голова ныла. «Мое горе как саламандра — в вине не тонет, в огне не горит…»

Тётка смотрела взглядом презрительным и неприятным, но он получил все необходимое, чтобы быстро придти в себя, и к с двенадцати часам чувствовал себя довольно сносно. Около трех пополудни Кейтон с тёткой, согласно уговору, заехали к Реннам. Мисс Сомервилл не заставила ждать себя ни минуты, они прибыли к милорду Комптону и все были подлинно очарованы: мисс Сомервилл — великолепными эстампами, Кейтон и леди Эмили — книжными приобретениями графа, а сам граф Комптон — прелестью мисс Эбигейл.

Вскоре граф, сказав, что хочет кое-что предложить леди Кейтон на продажу, увел её из библиотеки, оставив там Энселма и мисс Сомервилл. Кейтон все ещё был под впечатлением прекрасных книг.

— Вам нравится? — мисс Сомервилл листала роскошные издания графа.

Взглянув на богатые ин-фолио, лежавшие на столике, он проронил, что раньше хотел стать летописцем вот таких последних вздохов, бессвязного бормотания и агонии латыни, умирающей от ветхости в кельях и монастырских собраниях Европы, пергаментов великого Аквината, где за каждой строкой проступает невыразимая бесконечность души, открывавшаяся то в избытке стиля, то, напротив, в фигуре умолчания… Язык его неподражаемо великолепен, прост и мрачен, нервен и вычурен, способен уловить самое неуловимое впечатление, передает сложнейшие оттенки эпохи, и без того чрезмерно глубокой и болезненно умной…

— Хотели раньше? — спросила мисс Сомервилл. — Ваши намерения изменились?

— Увы. Мой старший брат умер, и ныне я — единственный сын отца.

Она улыбнулась — но в глазах таилась грусть.

— Мне редко доводилось видеть, чтобы кто-то скорбел по поводу того, что ему предстоит унаследовать семейную вотчину. Вы очень любили брата?

— Правильнее было сказать, что я плохо знал его. Десять лет разницы. Когда я родился, он был отправлен Вестминстер, потом мы изредка виделись на каникулах, но близости меж нами никогда не было. Нас и некому было сдружить — мать рано умерла, отец жил одиноко… но некоторые уроки брата пошли мне на пользу.

— Но в Вестминстере у вас были друзья? В Оксфорде? Мне показалось… — она умолкла.

— Показалось…?

— Что с мистером Ренном вы не друзья…? Ваши друзья — мистер Камэрон и мистер Райс?

Он опустил глаза, недоумевая, куда это запропастились мистер Комптон и его тётка. Разговор становился неприятным для него. Кейтон вздохнул. Он понимал, что назвать этих господ друзьями — значит уронить себя в глазах мисс Сомервилл, да и если задуматься, друзья ли они ему?

В душе нарастало что-то тягостное — хотелось отстраниться от этих синих глаз и вопросов, которые всегда царапали душу. Ну почему бы ей не быть как все: болтать о пустяках, не напрягая и не отягощая собеседника, почему бы не поговорить о книгах, наконец? Что эта красотка хочет узнать? Разве он позволит ей понять себя? Никогда. Он никогда и ни для кого не будет объектом изучения. Зачем же делать вид, что он интересует её? У любой вежливости есть границы, и не следует переступать их. Но грубым с женщинами он быть не умел, красота её расслабляла его, навевала тяжелую тоску о несбыточном, и он ответил — мягко и безгневно, но постарался вложить в свои слова все необходимое, чтобы избежать подобных вопросов впредь.

— Вам трудно будет понять это, мисс Сомервилл. Я просто несколько замкнут. Give every man thy ear, but few thy voicе — слушай всех, но говори с немногими. Уродство — отторжение, причем двойственное: оно отталкивает от вас других, в вас же самом порождает склонность к одиночеству, созерцанию, безмолвию. — Он улыбнулся, — горечь обид, нервные приступы и тайные душевные муки — всё это привыкаешь переживать в себе, не вынося на публику. Я никому и никогда не позволю читать в моём сердце и заглянуть себе в душу. Поэтому у меня нет, да и не может быть… близких друзей. Я не нуждаюсь в них. Hedge between keeps, friendship green, когда между друзьями изгородь, то и дружба дольше.

Мисс Сомервилл окинула его задумчивым взглядом и ничего не сказала. Её молчание создало какую-то неясную недоговоренность, и он, досадуя на себя, сожалея, что, может быть, незаслуженно причинил ей боль, проронил, что знает людей, куда более одиноких, чем он сам.

— Мне показалось, что вы сами воздвигли вокруг себя каменные стены…

Кейтон усмехнулся.

— А мне показалось, что мы в этом похожи, мисс Сомервилл. Ведь к вам тоже… так просто не подойти. Сложно и заслужить ваше расположение…

— Это верно, — спокойно согласилась она, — я стараюсь дистанцироваться от тех, в ком не вижу друзей, а друзей вижу в немногих. Я заметила, что les liaisons dangereuses, опасные связи, дорого обходятся тем, кто допускает их…

— Ну… Я не Вальмон, мисс Сомервилл, — усмехнулся Кейтон.

— Надеюсь… А вы… давно знакомы с мистером Райсом?

— Мы учились вместе в Вестминстере.

— И какого вы мнения о нём?

— А он вам понравился, не правда ли?

— В отличие от вас… он показался мне похожим на виконта де Вальмона… — без улыбки ответила мисс Сомервилл.