Страница 50 из 58
Наталья Кирилловна тоже крепко осерчала на Дуню. А произошло это из-за Степана Глебова, давнего Дуниного знакомца, еще с детства безмятежного, в отцовских хоромах прошедшего. Взяли Степана, бывшего жениха Дуниного, стольником ко двору царицы Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой, жены соправителя Петра Алексеевича царя Иоанна. Там они и повидались снова, когда с царицей Натальей Кирилловной Прасковью Федоровну навещали. Не смогла Дуня унять дрожь сердечную, когда ангела-Степушку увидела. Подавал он трем царицам на стол – блюда от слуг верных брал да в горницу заносил, в кубки золотые квас брусничный наливал. А когда вышел Степан, царица Прасковья (та еще греховодница!) предложила Наталье Кирилловне с Евдокией побаловаться иноземным вином, рейнским, что у нее в потайном шкапчике для особых случаев хранилось. Не сознавалась Прасковья Федоровна супругу своему в том, что рейнским балуется. К шкапчику заветному, таясь от всех, ходила. Но царице Наталье доверилась – знала, видно, что та в дому у покойного боярина Матвеева вино открыто, за столом, пивала… Пока Прасковья с Натальей Кирилловной к шкапчику заветному ходили, Дуня тайком с сердечным дружком Степушкой несколькими словами перемолвились. А он, друг давний, заветный, даже руку ей тайком пожал.
Царицы от шкапчика вернулись веселые, раскрасневшиеся – видно, пошло им впрок иноземное пойло! Дуня даже сама пожалела, что капельку не отведала… А потом себя стыдить начала: разве по сану московской царице винище хлебать, словно мужику пропащему?! Стыдила себя, стыдила, а у самой щеки от Степушкиных слов горели ярче, чем у Прасковьи с Натальей Кирилловной от рейнского вина.
Царица Наталья удивилась даже, шепнула Дуне: «Что это ты, милая, раскраснелась? С какой такой напасти?» Но дознаваться, в чем дело, не стала – рейнское подействовало. Потом Евдокия узнала, что рейнское царице Прасковье ангел-Степушка доставил, чтобы она, бедняжка, порадовалась да царице Наталье его предложила. Знал Степа, что Евдокия пить не станет, не того она воспитания, а стало быть, удастся двух цариц к шкапчику спровадить, а Дуне тайком руку пожать. Звал он Евдокию, как в детстве ее звали, – Прасковьюшкой…
В этом тайном свидании Дуня греха не видела. Раз Петр Алексеевич знать ее не хочет да к проклятой Аньке Монс шастает, значит, и она с другом детства переговорить может. А ежели друг заветный, Степушка, на нее, как на бабу красивую, ладную, смотрит да взглядом ее ласкает, так беды в этом великой тоже нет! Петр Алексеевич Дуниной красоты не замечает, все дурой ее называет, стыдит да гневается. А ей и порадоваться, бедняжке, не с кем… Ах, ангел-Степушка, зачем разлучили нас родители да царица Наталья, зачем не обвенчали по закону православному? Были бы у нас с тобой детки славные да жизнь привольная, а теперь – хоть волчихой вой – никто не услышит! Ночами долгими, одинокими ей, горемычной, все Степушка снился… Как наклоняется он к ней близко-близко, а она (прости, Господи, не гневайся на меня глупую да грешную!) на постели мягкой, на подушках пуховых лежит, да в одной рубашечке, и от томления сладкого вся замирает… А он целует ее долго-долго, сладко-сладко, и от этого поцелуя рубашечка с нежных плеч так и сползает… Наутро Дуня за эти сны крепко Богу каялась. И все же думалось ей, что женского счастья она в жизни так и не узнала, а этого счастья любому сердцу хочется! Вот если бы Степушка и вправду вошел как-то ночью к ней в спаленку! Не побоялась бы стыда вечного да мук адских, познала бы счастье женское!
Стала Дуня царицу Прасковью Федоровну и одна в ее кремлевских палатах навещать. Такой крепкой дружбой к ней воспылала, что царица Наталья это заметила и велела Евдокии без нее к Прасковье Федоровне не ходить. Прасковья Евдокию жалела: сама за хилого царя Иоанна Алексеевича замуж не хотела идти, а перед самой свадьбой все кричала, что скорее умрет, чем пойдет с малахольным под венец. Но все же не умерла: обвенчали ее с царем. Жила Прасковья Федоровна в царских хоромах весело: набрала к себе, на женскую половину, карликов и карлиц, калмыков и калмычек, уродов всяких. Попугаи, соловьи да канарейки у нее трещали без умолку, обезьянки ручные по палатам скакали… Прасковья Дуне все эти чудеса охотно показывала и смеялась громко да весело…
Дуня подозревала, что и Прасковья на молодых стольников заглядывается. Оно и понятно – Петр Алексеевич хоть мужчина в самом соку, красивый да сильный, а Иван, братец его, хилый да немощный, все страдает, болезный. Не был бы Петр Алексеевич таким сердитым да гневным и к иноземцам с их пакостями склонным, может, и сама Дуня по-другому бы на него посмотрела!
Было у них со Степушкой одно тайное свидание, в котором Евдокия потом долго каялась, на коленях перед образами стоя. Прасковья Федоровна тогда к шкапчику потайному с винами заморскими ушла, Дуню одну оставила. Тут и Степушка подоспел. Заманил ее друг сердечный в одну потайную горенку, а там…
Постель там была пуховая и подушки мягкие-мягкие, птицами да цветами расшитые, и пахло так сладко – то ли травой весенней, то ли цветами садовыми. Дуня все беспокоилась, что вернется царица Прасковья от шкапчика потайного и ее хватится. Но Степушка Евдокию успокоил – сказал, что у Прасковьи Федоровны еще заботы будут, он, мол, о том позаботился, и в горницу, к Евдокии, она не скоро вернется. «А мы тут пока побудем, Прасковьюшка, любовь моя ненаглядная! Все забываю, что тебя по царскому приказу Евдокией величают… Для меня ты всегда Прасковьюшкой останешься!» Так шептал Степан Глебов прямо в покрасневшее ушко Дуни, а потом в шею и плечи белые так сладко-сладко целовал… Она и растаяла, как снег под весенним солнцем. И забыла, что друг ее сердечный и сам женат – на Татьяне Строевой. Степушке родители жениться приказали, какой с него спрос? А жену свою он не любит, это она, Евдокия, точно знает!
А потом Евдокии крепко свезло. Знать, не оставил ее Господь своей милостью! Стал Степан стольником сразу трех цариц – вдовой Прасковьи, Натальи Кирилловны да Евдокии Федоровны. Царю Иоанну Алексеевичу с Прасковьей в Кремле были особые палаты определены, как и царице-матушке Наталье Кирилловне с Евдокией. Наталья Кирилловна с Дуней в Кремле, правда, жили редко – больше все в Преображенском или в Медведкове. Но в те дни, когда все три царицы в Кремле живали, то и вместе собирались часто. А Степан им за столом прислуживал. Евдокия как видела его, так сразу и млела – от жара сердечного… Сколько раз уж ей вспоминалось и снилось даже, как на Солянке они рядом жили, как в церкви на службах или на улице «случайно» встречались и улыбались друг другу ласково, как посватался за нее Степушка и совсем сговорили бы их, если бы царица Наталья со своим предложением щедрым отцу Дуни-Прасковьи, Иллариону Абраамовичу, голову не затуманила…
Степушка ей в кубок квасу брусничного наливает, а Евдокия ни жива ни мертва, побледнела даже… Степа Дуне подмигнул: знай, мол, молчи… Царица Прасковья Федоровна не заметила ничего: ее, лебедушку белую, тоже замуж насильно выдали, она и сама на молодых стольников заглядывалась. А вот Наталья Кирилловна на Дуню сердито так посмотрела, а когда трапеза закончилась и отпустили Степана, и говорит:
– Что, Дуня, мил тебе новый стольник? Вижу, как вошел он, ты вся обомлела… Добро бы ты Петруше так радовалась! Видно, правду я слыхала про тебя да про стольника этого…
– Какую правду, царица-матушка? – не на шутку испугалась Евдокия.
– Что с детства вы знакомы и он к тебе сватался?
– Знакомы, правда. Семьи наши между собой дружны были. Но сватовства не было никакого, царица-матушка. Кто ж за царскую невесту посватается?
– Нравился он тебе, что ли? Говори правду, Дуня, я все одно узнаю!
– Что вы, царица-матушка?! Да разве б я посмела на кого другого, кроме Петра Алексеевича, глаза поднять?!
– Нынче, дело известное, ты того не посмеешь! А когда еще за Петрушу просватана не была, нравился тебе Степашка Глебов?
– Не нравился, царица-матушка… Семьи наши дружны были, и я Степана за брата почитала…