Страница 44 из 58
– А Михайло Борисович что?
– Что, что?! «Не уроню честь рода Шереметевых, дам душу за други своя», – говорит. Спросил после отцова благословения и пошел вещи собирать. Да, совсем забыл… Сказал еще Михалка Шереметев: «Передайте государыне Екатерине Алексевне, чтоб простила меня!» С чего бы он так, Катя?
– Прощаю, прощаю! – воскликнула Екатерина настолько горячо, насколько позволили ее ослабевшие силы. – Петер, вели позвать ко мне Михайла Борисовича, мне надобно благословить его, прежде чем он пойдет в плен!
– Поздно, Катя, – отрезал Петр. – Уж час как отправились они с Шафировым, визирь Мехмедка почетную стражу за ними прислал. Не плачь, я Михалку сам щедро пожаловал: чином генерал-майорским да живописной персоной своей в рамке с бриллиантами на тысячу рублей. Коли у них с Шафировым нужда будет, могут камушки сии выковырять да продать. Ныне не про них, про тебя, Катя, речь. Размыслил я над жертвой великой, которую ты, друг мой любезный, дала за спасение наше…
– Пустое, Петер, разве тебе понять мою жертву, – Екатерина в отчаянии откинулась на подушки и залилась слезами. – Разве кому-нибудь из вас, мужчин, ведомо, что значит потерять дитя нерожденное, частицу плоти и тела, часть души и сердца своего!
Петр неловко протянул руку и погладил ее шершавой ладонью по лицу, стирая горькие слезы.
– Ты права, Катя, понять жертвы сей нам не дано по закону самой натуры, – грустно сказал он. – Но наградить за нее в моих силах. Ты великою помощницею мне была, и не только в сем, но и во многих воинских действах! Отложа немочь женскую, ты волею с нами присутствовала и елико возможно вспомогала во всей Прутской кампании с турками. О том, как в самом отчаянном времени ты мужески, а не женски поступала, ведомо всей нашей армии! Повелю я, и женщин в России отныне наравне с мужами награждать станут за подвиги да за верность великую. Как из похода вернемся, учрежу я орден в честь покровительницы твоей небесной, Святой Екатерины. Быть российскому ордену сему со знаками Большого и Малого креста, бриллиантовой звездой и кавалерией[69], под девизом «За любовь и отечество», а еще: «Трудами сравнивается с супругом». Первой кавалерственной дамой сего ордена сделаю тебя, Катя, и не смей отказываться! Заслужила – носи!
– В твоей воле повелеть мне носить и алмазную звезду, и рубище, – равнодушно отозвалась Екатерина. – О другой награде хотела попросить тебя, Петер…
– О какой такой награде, друг мой сердешный?
– Женщины из фрау-циммера моего пожертвовали всем своим достоянием за спасение войска нашего, за жизнь мужей своих! Все они небогаты и необразованны, Петер, но щедро наделены Богом величием души! Награди и их со всей щедростью и милостью твоею, великий государь, когда из похода вернемся. Казна российская от этого не оскудеет…
– Ладно, Катя, будут твоим красавицам новые цацки с самоцветными каменьями да бомбошки всякие, я о том позабочусь, – без особого воодушевления отозвался Петр, всегда по-детски обижавшийся, когда Екатерина не выражала восторга по поводу его проектов. – А ты не горюй, отдыхай, Катя. Ты баба молодая, крепкая, крепче иного мужика. Будут у нас еще дети. Я уж постараюсь… Да и ты, верю, не оплошаешь.
Петр быстро и горячо обнял жену и вышел из палатки. Его лицо просветлело. Он шел по лагерю, как раньше, быстрыми, огромными шагами. И, вглядываясь в лицо царя, облегченно вздыхали его воспрянувшие духом воины. Видно, и правда – в утешение и заступу дана нам эта чухонка, пасторская воспитанница! Кто, как не она, с царевым гневом сладит да в беде спасет? Хорошая женка Петру досталась, хоть и роду простого и происхождения темного… Виват, Екатерина Алексеевна! Виват, царица-матушка!
Для шведского короля в османском лагере разбили простой шатер из небеленого холста. Карл XII, узнав о заключении мира, стрелой примчался к великому визирю, загоняя в пути одного коня за другим, оставив далеко позади свою свиту. Даже верные драбанты не в силах были угнаться за королем и отстали.
И все-таки он опоздал, опоздал, опоздал!! Последние обозные фуры вытягивались из разбитых укреплений петровской армии, а сам Петр уже маршировал где-то во многих верстах отсюда во главе своей разгромленной, униженной, но не уничтоженной армии!
Карл Шведский опрометью бросился к Балтаджи Мехмед-паше, просил, убеждал, угрожал, умолял. Сейчас еще не поздно расторгнуть мирный договор с московитами! Если ударить по растянувшимся по дорогам полкам царя Петра сейчас, одной только османской конницы и татар хватит, чтобы уничтожить их до последнего человека… Если великий визирь пожелает, он, Карл, может сам возглавить нападение!
Балтаджи Мехмед-паша молча слушал бесновавшегося перед ним хромого, тщедушного человека с длинным, изжелта-бледным лицом, на котором даже сейчас, в минуту наивысшего напряжения, не проступило и следа румянца. Только жидкие волосы неопределенно-серого цвета, болтавшиеся неопрятными потными прядями, казалось, встали дыбом вокруг этой восковой маски живого покойника. Дождавшись, пока Карл захлебнулся словами и зашелся в приступе надрывного нервного кашля, Мехмед-паша спокойно ответил:
– Коли хочешь, нападай на московитов со своими людьми, а мы заключенного мира не нарушим. Но ты вряд ли осмелишься, ибо уже испытал их под Полтавой. Теперь и мы их знаем… Иди, отдохни с дороги!
Карл сразу как-то поник, будто из него ушли остатки жизни, и беспрепятственно позволил слугам визиря увести себя.
В палатке приступ королевского гнева повторился. Припадая на раненную под Полтавой ногу, северный лев метался из угла в угол и потрясал в воздухе тощими, но сильными кулаками. Два его единственных подданных в османском стане – Йохан Крузе и Ханс Хольмстрем – стояли перед ним во фрунт и стоически переносили удары молний.
– Мерзавцы, ничтожества, вы недостойны носить синие мундиры шведских офицеров! – кричал Карл, обильно брызжа слюной. – Я бы мог расстрелять вас, но для вас слишком большая честь умереть от пули! Я бы мог повесить вас, но в этой проклятой стране нет дерева достаточно высокого, чтобы все видели, как вас жрут вороны! Я бы мог выгнать вас голыми из своей армии! Но для вас нет достойного наказания, потому что нет большего наказания для шведского офицера, чем не выполнить клятву, данную своему королю!!! Вы обещали мне, что убьете царя московитов! И что?! Проклятый, ненавистный Петр сейчас смеется мне в лицо, уводя отсюда свою армию! Чего молчите, негодяи?!
– Наше положение не позволяет нам ответить на оскорбления Вашего Величества, как подобает офицеру и дворянину отвечать на оскорбления равного! – сквозь зубы процедил Йохан.
– Замолчи, Крузе, ты мелкий деревенский рыцарь и скверный офицер, не тебе говорить языком чести! – заверещал король шведов. – Бери пример с Хольмстрема: он сознает всю низость своего богомерзкого преступления и молчит!
– Ваше Величество, вы хоть сами изволили понять собственные слова? – дерзко вмешался Хольмстрем, которому тоже изрядно надоело слушать истерические выкрики когда-то обожаемого, а теперь жалкого вождя. – В чем это состоит мое помянутое богомерзкое преступление? Все три дня сражения под Станилешти я провел на передовых турецких батареях с подзорной трубой в руке. Как только я замечал где знакомую долговязую фигуру Бон-Бом-Дира Петьки Михайлова… то есть, виноват, вашего царственного брата Петра Московского, сразу указывал на нее турецким топчиям![70] Даже подходящую фразу по-турецки выучил: «Дели’нин Петро! Вур ону!»[71] А они только скалились в ответ и палили куда угодно, но не в него. Откуда мне было знать, что великий визирь приказал своим пушкарям не стрелять в московского царя? Он тогда думал взять его живым для триумфа в Истанбуле, а потом, надо полагать, передумал…
– Замолчи, Хольмстрем!! Ты должен был стрелять сам и убить Петра! – срывающимся голосом выкрикнул король.
69
Кавалерия – здесь: орденская лента.
70
Топчия – артиллерист в армии Османской империи.
71
Вот Безумный Петро! Стреляй в него! (искаж. тур.)