Страница 40 из 58
Мехмед был янычаром и желал остаться им, пока старый знакомец Азраил не унесет и его душу. Султан хан Ахмед, властитель Дома Османов, предводитель правоверных и наследник Пророка, ценил своего Балтаджи Мехмеда именно таким. В минуты откровенной беседы владыка над владыками называл своего великого визиря: «мой лучший янычар, которому неведомы жалость и сомнение».
И только порою, когда чуткий сон испытанного воина мешал зыбкую реальность с призраками прошлого, Мехмед слышал голос матери: «Где ты, Бисерко, мой мальчик, мой юнак? Иди домой!» Память о простых человеческих чувствах, о материнской нежности робко затепливалась в глубине души, как крохотный огонек догорающей свечи. Когда-то он ходил с матерью в низенькую сельскую церковь, по-детски усердно кланялся и ставил тонкую восковую свечу перед образом Богородицы. Темно-вишневые глаза с потемневшей от ветхости иконы смотрели так скорбно и так ласково… Или это были глаза матери? «Чего-то ты запутался в этой жизни, Бисерко! Хотел стать юнаком, а стал янычаром…» – ворчливо бормотал Мехмед-паша и ворочался на своем жестком солдатском ложе. Сон больше не приходил. Великий визирь Блистательной Порты перебирал невеселые думы до рассвета, пока муэдзин не поднимал его призывом к утреннему намазу.
Разве он виноват? Он остался совсем один в этом мире, а мир не знает милосердия к слабым и одиноким. Поэтому он решил стать самым сильным и жестоким в братстве подобных – чтобы никто больше не посмел быть жесток к нему. Турки дали ему новую жизнь и новое имя, а еще – возможность отомстить несправедливому миру. Но не начал ли Мехмед мстить всем подряд, даже тем, кто не сделал никакого зла? Он стал бесстрашным и удачливым воином, воинская слава вознесла его высоко. И вот Бисерко из болгарских Родоп – великий визирь Сиятельной Порты! Кто бы теперь смог узнать в этом могущественном суровом вельможе худого, вечно голодного и каждый день битого сироту? Никто – слава Аллаху! Никто, кроме него самого и матери на небесах…
На счастье или на беду, Мехмед имел цепкий ум, который упрямо отказывался отпускать и голос матери, и скорбные глаза с иконы, и заветы прежней веры о милости и прощении. Впрочем, и среди мусульман в Истанбуле ему встречались чудаки (или мудрецы?), так загадочно и волнующе говорившие о божественной любви… Они называли себя суфиями. Так же, как янычары, суфии почитали блаженного Хаджи Бекташи своим учителем. Дервиши этой общины носили грубые шерстяные одежды, в которых Балтаджи Мехмед находил родство с янычарскими, – островерхие шапки и широкие кафтаны с полами до земли. Однако на этом сходство между двумя братствами – войны и любви – заканчивалось. Впрочем, многие янычары искали беседы с этими странными людьми, встречаясь с ними в кофейнях или на базаре, а порою дервиши приходили в казармы и проповедовали. Суфии с дивно загоравшимися глазами говорили о милосердии Бога, о красоте и силе любви к Нему, о священной бедности, о призрачности греховного мира ненависти и насилия. Они собирались в своих молельнях, слушали сладкозвучную музыку, читали прекрасные старинные стихи и кружились в молитвенном экстазе. Некоторые из правоверных, особенно те, кто достиг богатства и власти, считали суфиев отступниками. Но истанбульский базар и бедные окраины с интересом внимали их словам.
Когда Мехмед слушал суфийских дервишей, ему порой казалось, что в их устах звучат ласковые слова его матери. Но слова эти напомнили Мехмеду о том, что безупречный янычар запретил себе вспоминать. В конце каждого разговора Мехмед начинал злиться, грубил проповедникам или попросту затыкал уши. Уж очень душевно и убедительно они говорили: заслушаешься всерьез – того и гляди, бросишь свой ятаган и уйдешь за ними босиком искать истину!
Некоторые янычары, привлеченные суфийской проповедью, действительно бежали из казарм, и тогда слуги султана начали преследовать дервишей. Суфии затаились, их и на тысячеголосом-то базаре стало почти не слыхать, не то что за каменными стенами янычарских казарм Эски Ода[61]. И Балтаджи Мехмед снова забыл о том, что в мире существуют доброта и простые радости. Он стал прежним – жестоким из жестоких, несокрушимым из несокрушимых. Он не позволял жалости или сомнениям размягчить свое сердце.
Мехмед провел больше половины жизни, воюя и командуя войсками. Сколько еще будет войн в этом мире – на то воля Аллаха! Но очередная война, которую Оттоманская Порта вела с безумным русским царем, должна была стать главной в его жизни. Великий визирь привел в Молдавию стотысячную армию при почти пятистах орудиях и огромном обозе. Своей начальствующей волей он создал это непобедимое войско из разноплеменных и разрозненных ополчений и отрядов со всех концов бескрайних владений Османской Порты, учел и взвесил все, даже количество гвоздей для подков, и вдумчиво выверил каждый шаг войска. Крымского хана Девлет-Гирея, мощного, но своевольного союзника, он сумел сделать другом. Вместе они ваяли великое здание войны, как братья-зодчие, объединенные общей волей. Победа, величайшая из всех побед, станет вечным памятником некогда безвестному родопскому пастушонку, силой и жестокостью добившемуся бессмертия!
Он, Балтаджи Мехмед-паша, сумел направить превратности битв в русло своего безжалостного разума. И вот победа уже в одном шаге. Лагерь безумного Петро осажден, у московитов мало воды и почти не осталось провианта, боевые припасы также на исходе. Враги истощены и измотаны, они сражаются на пределе человеческих сил, даже надежда на спасение не украсит их последний час. Московиты отвергают плен? Что ж, тогда их ждет смерть. А сумасшедшего царя Петро великий визирь привезет своему повелителю султану в железной клетке, как пойманного русского медведя! Завтрашний день положит конец краткому веку удач этого нового московского войска, дерзнувшего бросить вызов могуществу Дома Османов. Ангел смерти Азраил устанет носить с кровавого поля души воинов!.. Там, куда они уйдут, когда-нибудь окажется и его собственная душа. Интересно, как ее будут там звать, Мехмед или Бисерко? Что скажет он необозримому сонму душ, посланных им в смерть? «Здравствуйте, братья. Я один из вас…»
Перед решающей битвой сон не шел. Великий визирь Балтаджи Мехмед-паша коротал ночь в своем шатре над старинной картой равнины под Станилешти, угадывая, куда старый волк Шеремет-паша направит завтра свой главный удар. Вражеский полководец вызывал у Мехмеда искреннее уважение; победа над таким будет особенно славной! И еще какое-то смутное любопытство внушали рассказы о следующей за Дели Петро прекрасной женщине. «Увидеть бы ее! Говорят, она так же умна и сильна духом, как и красива. Редкое сочетание для женщины», – думал визирь. И тотчас поправлял себя: быть может, и не редкое, просто ему было некогда узнать женщин дальше их пленительных изгибов и горячего лона. Воину нет времени читать узорчатые письмена изменчивой и смутной женской души. А жаль…
– Мой паша! – эмир-субаи[62] Зейбек Хасан, служивший при Мехмед-паше седьмой год, имел право по неотложному делу войти к нему в любое время. – Прости, что прервал твои размышления. Великодушно дозволь мне говорить!
– Раз ты пришел, Хасан, значит, твое сообщение стоит твоих слов.
– Из лагеря московитов к тебе пришла женщина… Та самая, женщина Дели Петро, благородная госпожа! С нею эфенди Шафиров и молодой нукер из пленных татар с какой-то ношей… Они хотят говорить только с тобой, мой паша! Что ты прикажешь?
– Пропусти. Пусть говорят.
Полог шатра откинулся, подхваченный невидимыми изнутри руками янычар-часовых, и в жизнь Мехмед-паши вошла Она, благородная госпожа. Толстого эфенди Шафирова, визиря Дели Петро, и молоденького татарина, тащившего какой-то мешок, Мехмед едва заметил, и то лишь потому, что был наделен цепким к мелочам взглядом. Он смотрел только на нее, пытливо, жадно, испытующе, и впервые в жизни пытался прочитать в ее чертах, в ее темно-вишневых глазах книгу женской души. За всех женщин, которые были в его жизни, и за всех, которые еще будут!
61
Эски Ода и Ени Ода – два основных места дислокации янычар в Стамбуле.
62
Эмир-субаи – должность в османской армии, примерно соответствовавшая адъютантской.