Страница 6 из 11
Но даже эта фигура сгибалась под тяжестью ничегонеделания. За весь бесполезный день Ванзаров настолько истомился, что готов был отправиться хоть на пропажу простыней с чердака доходного дома. Лишь бы не сидеть сиднем на одном месте. Еще немного, и придется тащиться домой, не разрешив за день не то чтобы великой тайны, но даже не разгрызя пустячной загадки. Ужасное и безнадежное положение.
Часы пробили пять. Присутственные часы окончательно истекли. Вот так просто встать и уйти было выше его сил. Ванзаров упрямо сидел на месте, изучая соседние дома. Терпение было вознаграждено. В приемное отделение вбежал мальчишка-посыльный и во все горло гаркнул: «Ванзаров кто тут будет?» – хотя столпотворения не наблюдалось.
Ванзаров подозвал не слишком сообразительного юнца, вручил гривенник, пожелав попутного ветра, и раскрыл присланную записку. Стремительным, но четким подчерком, хорошо знакомым ему, сообщалось: «Ванзаров, бросайте все и немедленно приезжайте. Не пожалеете. Жду непременно…»
Адрес был указан неблизкий: на Петроградской стороне, что случилось, не объяснялось, к чему готовиться, неизвестно. Но каким же облегчением стала эта записка! Даже в самый трудный день Ванзаров немедленно отозвался бы на этот клич. А уж в такой – буквально полетел на крыльях.
7
В Царском Селе есть не только просторные парки, но и тихие местечки. Например, трактир на Фридентальском шоссе. Кухня здесь приличная, половые шустрые, в дальнем углу, куда не попадает свет из окон, имеется стол, за которым можно вести свой разговор. Небольшая компания ничем не примечательных господ как раз пила чай вдали от посторонних ушей. Настроение за столом царило не радостное.
– Цо то есть такэ? – говорил вполголоса один из них с сильным польским акцентом, волнуясь не на шутку. – Вшистко даремно! Така праца, алэ яки мами кошт? Ниц, проше пана! То есть вцалэм нэ можливе! Не хцалем тэго мувич, але пан Чех, треба яктош брачь тэго до гловы…
Господин, которого назвали Чехом, был мрачнее тучи. Выслушивать подобные заявления он не привык. А если бы кто и рискнул, сразу схлопотал бы ножик под сердце. Тут разговор должен быть короткий.
Однако нервным выпадам пана Мазурельского он ничего не мог противопоставить. Чех и сам знал, что дела пошли вкривь да вкось. Хуже всего, что понять, откуда взялась напасть, не мог ни сам Чех, ни все его люди. Можно сказать, весь город обшарили, во все щели залезли, и – ничего! Встает какой-то гад им поперек дороги, и нет с ним сладу.
– Не волнуйся, Барон, – обратился он к пану Мазурельскому привычным образом. – Найдем мы этого хитреца и примерно накажем. Все же не в убытке…
Пан Мазурельский возмутился искренно.
– Як то мам розумечь? Пенёндзы – то не вшистко! Мам гонору!
– Это точно, гонору у тебя, Барон, много… – сказал сосед Чеха слева и тут же получил локтем в солнечное сплетение. Чтоб помнил: говорить за столом не всякому положено.
– Я вот что надумал, – сказал Чех, поигрывая чашкой. – Надо нам толковую голову найти. Такую, чтобы за троих думать могла. Вот тогда этот ловкач нам попадется. А уж мы взыщем…
– Взыщем! – передразнил пан Мазурельский. – Что я в Варшаве миру расскажу? Как людям в глаза смотреть буду? Чтобы гастроли Барона так провалились? Позор, одним словом… Нигди тэго не запамьетам…
Чех и сам подумал, что не сможет «запамьетать». Чего доброго, такая слава пойдет, что и в петлю полезешь. Надо принимать срочные меры. Иначе не пан Мазурельский обидится, а мир воровской. Свои шутить не будут. Тут и умной головы не сносить…
8
У театра-сада «Аквариум», куда привезла пролетка, не было городовых, не бегал взволнованный околоточный, не вышагивал мрачный пристав. То есть не наблюдалось обычных признаков совершенного преступления.
Вместо пристава напротив ажурной арки возвышалась фигура в идеально сшитом костюме, с брильянтовой заколкой в галстуке. Пройти мимо нее было невозможно. Господин поглядывал на спешащую публику свысока, поигрывая сигарой, зажатой в зубах, и одарял проходящих дам такой блистательной улыбкой, что те невольно оборачивались, хоть и держались за локоть своих спутников. Одна рука господина внушительно уперлась в бок, зато другая покорно держала потертый саквояж желтой кожи. Никто другой не смог бы привлечь к себе столько внимания, как господин Лебедев. Великий криминалист был в отличном расположении духа, цвел как майская яблоня и сверкал глазами, хотя откуда бы взяться в них блеску, не из хрусталя же они.
Заметив подъехавшую пролетку, он замахал так отчаянно, словно давал сигнал бедствия с тонущего парохода. Ванзаров не успел и рта раскрыть, как его довольно грубо схватили за локоть и потащили в сад.
– Потом, потом, все сами увидите! – отмахивался Лебедев от робких попыток узнать, что же случилось. – Чуть не опоздали!
Убийством или хотя бы завалящей кражей здесь и не пахло. Публика мирно и бойко рассаживалась за столиками, дамы смеялись, господа заказывали шампанское. Лебедев потребовал терпения и послушания, иначе грозил обидеться смертельно. Оставалось сдаться на милость старшего друга. Ванзаров уселся на хлипкий стульчик, мало подходящий для чиновника полиции, и решился терпеть все, что бы ни было ему суждено. Видно, день такой. Пусть будет театр-варьете, если Лебедеву угодно. Все одно лучше, чем мучиться в сыскной.
– Коллега, друг мой, вы даже не представляете, какой сюрприз я вам приготовил, – сказал Лебедев, скроив столь загадочное выражение лица, что любая дама пришла бы в умиление. – Вы запомните этот день – 6 мая 1896 года – на всю жизнь. Внукам своим рассказывать будете, что присутствовали на историческом событии.
– Неужели? – только и сказал Ванзаров.
– Оставьте свой цинизм наивных барышень, кстати, смотрите-ка, какая хорошенькая вон там… Ну, да ладно… Вы даже представить не можете, какое чудо сейчас увидите. Тут даже вы не догадаетесь! И не говорите мне, что знаете, в чем дело.
Ванзаров покорно промолчал. Ему не хотелось разочаровывать друга, который был уверен, что устроил настоящий сюрприз. При всем своем неисчерпаемом аналитическом уме, в некоторых мелочах Лебедев был поразительно наивен. Например, он забыл, что Ванзаров имеет привычку каждое утро на службе читать все городские газеты. А в такой бездарный день перечитал аж по три раза, включая рекламные объявления.
– Терпите, непоседливый вы мой, скоро все случится! – пообещал Лебедев.
Пришлось терпеть. Ванзаров безропотно выслушал юмористические куплеты, от которых публика пришла в восторг. Он внимательно следил за дивертисментом и высоко вскинутыми ножками танцовщиц. И даже к первому акту оперетки «Альфред-паша в Париже» отнесся с философским спокойствием приговоренного к смертной казни: хуже уже не будет.
– Сейчас, сейчас, дождались! – пообещал Лебедев, несколько смущенный таким послушанием всегда нетерпеливого и энергичного коллеги.
Опустился разноцветный занавес. Служители сцены вынесли полотнище, оказавшееся белой простыней, и нацепили прямо на занавес. На авансцену вышел господин, затянутый во фрак до потери дыхания, представился импресарио месье Гюнсбуром и сообщил затихшей публике, что прямо из Парижа в Петербург привезено новейшее чудо инженерной мысли, невероятный аттракцион, который он предлагает со всем почтением дамам и господам. В зале погас свет. Где-то позади заверещала трещотка, в простыню ударил белый луч, и вдруг вместо белого квадрата света появился живой садовник со шлангом. К шлангу подбежал мальчишка, наступил на него, поливальщик решил, что вода закончилась, и заглянул в шланг. Мальчишка убрал ногу, и струя воды ударила в лицо поливальщику. Самые чувствительные из дам разразились криками удивления. А Лебедев потирал руки, глядя на экран с детским восторгом. Новинка ему ужасно нравилась. Как и все следующие. И прибытие поезда к перрону Ля Сиоте, и выход рабочих с фабрики «Люмьер», и ребенок, вылезающий из коляски. Он был не одинок. Каждую новую сценку публика встречала овациями.