Страница 2 из 3
Лиса, надо полагать, стоит рядом, наблюдает за экзекуцией и ждет вознаграждения за столь успешно проведенное разбирательство и столь хитроумно восстановленную справедливость. И ждать расплаты недолго: в очередной раз взмахнув цепом, Мужик обрушивает его на голову Лисы, спасшей его точно так же, как и он давеча спас Бирюка.
– Старая хлеб-соль забывается, – приговаривает Мужик, разбивая череп своей спасительнице.
Зачем он это делает? Ему нравится жить в мире, где благодарности не существует? Ему комфортно на земле, где никто не обременен моральными обязательствами? Он всерьез полагает, что больше никогда в жизни ему не понадобятся услуги столь опытного юриста, каковым была Лиса? Зачем он ее убивает?
Нет ответа. Разве что самый тот факт, что ты до сих пор жив в мире, где старая хлеб-соль забывается, некоторым извращенным образом повышает Мужику самооценку.
Се человек, иди Идентификация царевны-лягушки
В хрестоматийно известной русской сказке про Царевну-лягушку Иван-царевич женится на лягушке. Ну да, что тут такого? Гражданский кодекс русской народной сказки, если бы таковой существовал, не знал бы матримониальных запретов. Цари в русских сказках женятся на крестьянках, лисы выходят замуж за котов, почему бы не жениться и на лягушке?
Вы скажете, это дело политическое? Царевич претендует на престол? Треть царства рискует оказаться под управлением рептилии? Но дело в том, что и политическая система русской сказки, если бы таковая была формализована, вовсе не предполагала бы, что государством обязательно должен управлять человек. Кощей Бессмертный, например, вот уж на что великий царь, однако же мало кому придет в голову считать Кощея человеком. А Морозко, управляющий подземным царством, разве он человек? Эти двое хотя бы антропоморфные, но нельзя не признать, например, что стрекозы, в одной из русских сказок управляющие Царством Небесным, – насекомые. А Змей Горыныч, время от времени оказывающийся во главе какого-нибудь причудливого государства, так тот и вовсе змей, причем рожденный, как следует из его отчества, не другим змеем, а горою, так что не поймешь – то ли пресмыкающееся, то ли минерал.
Одним словом, придется признать: в политическом смысле для царевича, женящегося на лягушке, никаких препятствий нет.
Можно было бы побеспокоиться слегка о физиологической стороне вопроса, о том, как царевич и лягушка станут продолжать род и как вообще оплодотворить человеку лягушачью икру. Однако же и это не беда: русские сказки знают и не такие извращения.
И вообще, вопрос о том, является ли жена Ивана-царевича, кроме того что лягушкой, еще и человеком, втемяшивается только в дурные башки жен царевичевых братьев. В сущности, выяснять, является ли лягушка еще и человеком, – это бабья блажь. Серьезному государственному мужу, каковым является царь, не приходит в голову подобная глупость. Царь предпочитает существовать в юридическом поле: для него если жена царевича, значит, царевна. Эксперименты, направленные на установление биологического вида снохи, царь затевает исключительно ради того, чтобы две другие снохи перестали скандалить, то есть из великодушия.
Но тут-то царь и сталкивается с серьезными правовыми проблемами. Разумеется, у царя абсолютная власть. Разумеется, царевич во всем подчиняется царю беспрекословно. Разумеется, царь может убить царевича, если надо. Но войти к царевичу в спальню царь не может. Более того, сам царевич не слишком-то вольготно чувствует себя в светелке жены.
По другим русским сказкам мы знаем, какие неразрешимые проблемы порой встают перед мужчиной, если, например, две женщины одновременно объявляют себя законными его женами. Ради того, чтобы выяснить, которая из жен настоящая, чего только мужчины ни делают: и загадывают женам загадки, и заставляют залезать на забор, кто быстрее, и стреляют в жен из лука в надежде на то, что самозванка погибнет, а настоящая жена выживет…
Но никогда мужчина не отваживается раздеть женщину и рассмотреть ее хорошенько. И это притом, что нагота в русской сказке не запрещена. В «Мудрой деве» героиня является к царю в чем мать родила. То есть запрет распространяется не на наготу как таковую, а на самое таинство женского переодевания. Вот и в сказке про Царевну-лягушку Иван-царевич тайно проникает к жене в гардеробную, чтобы сжечь лягушачью кожу. Жил с женой душа в душу, но ни разу не видел, стало быть, как переодевается жена из лягушачьей кожи в женское платье.
Итак: раздеть женщину и подвергнуть обследованию нельзя. Нельзя ни мужу, ни свекру, даже если он царь. Чтобы определить, человек ли она, приходится ориентироваться по косвенным признакам. Царь, как все, конечно же, помнят, велит Царевне-лягушке соткать ковер, приготовить еду и станцевать {1}. Со всеми тремя заданиями Царевна-лягушка справляется блестяще, после чего царь оставляет женщину в покое. И даже у взбалмошных жен старших его сыновей не остается поводов, чтобы сомневаться в том, что лягушка – это человек.
Можно было бы утверждать иронически, что с точки зрения русской сказки человек – это существо, умеющее ткать, готовить еду и танцевать. Впрочем, ирония не очень уместна. Не такое уж глупое это определение. К тому же оно многое объясняет. Например, становится понятно, почему с такой легкостью герои русских сказок убивают детей, включая своих собственных. Почему, например, любящий отец по приказу мачехи отвозит любимую дочку замерзать в лесу, где хозяйничает Морозко. Становится понятно, почему другой любящий отец беспрекословно отводит Крошечку-хаврошечку жить в холодном хлеву в одном стойле с коровой. Потому что дети – не люди с точки зрения русской сказки: они не умеют ткать, готовить еду и танцевать. Дети становятся людьми, как только научаются всему этому.
Другое дело, что в мире русской сказки быть человеком – не так важно, как в нашем современном мире. Для существа, управляющего государством, важно уметь стрелять из лука, держаться в седле, судить справедливо и желательно колдовать. А уж мужчина он или женщина, человек, змей или вовсе медведь – значения не имеет.
Что же касается жены, то правда ведь важно, чтобы ткала искусно, готовила хорошо и красиво танцевала. А человек она при этом или лягушка – все равно.
Размер морального вреда, или Гусочка за уточку
Есть в русской сказке важный троп, как говорил профессор Пропп {2}… Иными словами, есть такая стандартная история, кочующая из сказки в сказку: Лиса просится на ночлег. Как правило, Лиса украла курицу. Как правило, за Лисой кто-нибудь гонится. Зверушка стучится в двери первой попавшейся избы и просит, чтобы ее пустили переночевать. Хозяин избы, как правило, отвечает, что в доме и так тесно, а Лиса обещает сама лечь на лавку, курочку положить под лавку, то есть занять совсем мало полезной площади. Ну и разумеется, хозяин Лису пускает.
Ночью Лиса сжирает свою курочку до последнего перышка, а утром устраивает скандал: я, дескать, была с курицей, курица, дескать, пропала, так что давайте мне теперь вместо курицы гуся.
Тут есть два интересных наблюдения.
Во-первых, пропажа курицы, даже, как мы знаем, мнимая, совершенно освобождает Лису от платы за постой. Лиса даже спасибо не должна теперь говорить за то, что ее приютили, а может, ничтоже сумняшеся, скандалить.
Во-вторых, гусь больше курицы. Отдать гуся взамен пропавшей курицы – это архаический способ возмещения морального вреда. Если в теперешнем суде долго рассчитывали бы, на какую именно сумму пострадала Лиса, то русская сказка решает эту проблему просто.
Домашняя живность как бы ранжирована. У домашней живности в русской сказке есть классы, подобные классам современных автомобилей. Куры, гуси и утки, мелкий рогатый скот, крупный рогатый скот, лошади. Персонажу русской сказки кажется логичным за пропавшую курицу отдать гуся, за пропавшего гуся – барашка, а за пропавшего барашка – теленка.
Нам это кажется диким, но если бы мы рассуждали как персонажи русских сказок, то, став виновниками дорожно-транспортного происшествия, например, должны были бы взамен разбитого по нашей вине «гольфа» купить его владельцу «пассат», а взамен «пассата» – «ауди А6», а взамен «ауди А6» – «ягуар».