Страница 11 из 71
Дотянувшись, наконец, до трубки, я наощупь перекинула ее в пространство между ухом и плечом, после чего, в изнеможении падая на подушку, прохрипела:
— Только не говорите мне доброе утро, ладно! Своими долбаными звонками вы его окончательно уничтожили! Неясно только, за что?..
В трубке кто-то неуверенно прокашлялся.
— Алло? — взревела я. — Да скажите же что-нибудь, черт бы вас подрал!
— Простите, я говорю с госпожой Спарк?..
Голос был мужской, густой, как вишневое варенье (есть, знаете ли, такие сумасшедшие хозяйки, которые выковыривают косточки из каждой ягоды), совершенно незнакомый и вдобавок ко всему с убийственным немецким акцентом. Только прожив в Америке семь лет, я поняла, что по-английски немцы разговаривают еще ужаснее, чем по-русски. Хотя мне лично это всегда казалось невозможным.
— Да, — сбавив тон на умеренный, призналась я. — К несчастью, вы действительно говорите с госпожей Спарк…
— С госпожей Валентиной-Вэл Спарк? — уточнил голос.
Немецкий акцент в трубке звучал слишком натурально и органично, чтобы я могла заподозрить кого-то из наших немногочисленных друзей в столь глупом розыгрыше. Да они никогда бы себе и не позволили подобного…
— Вы что, из налоговой службы?
— Нет-нет, как раз наоборот, — поспешил успокоить меня мужчина.
— Что значит, «наоборот»? — насторожилась я, заметив краем глаза, как распатланная голова Юджина медленно, словно таракан, приходящий в себя после обработки дихлофосом, зашевелилась на подушке.
— Простите меня за столь ранний звонок, госпожа Спарк, но мне нужно было его сделать именно сегодня утром…
— Знаете, я уже как-то догадалась…
Спать как-то сразу расхотелось. Я вдруг почувствовала легкий озноб, хотя поставленный на «тепло» кондиционер работал исправно и в спальне поддерживалась нормальная, комнатная температура.
— Меня зовут Карл-Хайнц Эрлих, госпожа Спарк, — сообщил бас, медленно и тщательно, словно таблетку аспирина, разжевывая каждое ненавистное ему английское слово. — Я являюсь шефом лос-анджелесского отделения «Франкфуртер коммерциал банк». Сегодня в шесть утра я получил из Германии спецпочтой пакет, адресованный лично госпоже Валентине-Вэл Спарк с указанием моего непосредственного руководства вручить его немедленно и лично в руки адресату. В настоящее время в Барстоу направляется наш сотрудник, который везет с собой этот пакет. Вы должны подготовить ваше удостоверение личности или водительские права, дабы сотрудник нашего банка мог убедиться, что пакет доставлен непосредственно в руки адресату. После этого вам надо будет расписаться в бланке квитанции и заполнить специальную карточку, в которой вы подтверждаете, что «Франкфуртер коммерциал банк» выполнил данное поручение своевременно. Такова процедура, за соблюдение которой я несу личную ответственность…
— Если я правильно поняла, господин Эрлих, вы банкир?
— О, ja! — приосанился голос, в котором отчетливо зазвучали горделивые тевтонские интонации. — Именно так, госпожа Спарк. Я глава американского филиала одного из старейших банков Европы. Хочу довести до вашего сведения, мисс Спарк, что наш банк был основан в одна тысяча восе…
— С каких это пор, мистер Эрлих, банки стали выполнять функции почты?..
Ненавижу телефонных хамов, позволяющих себе подобную бесцеремонность. Однако к себе в тот момент я относилась вполне терпимо. Да и вообще, о каких церемониях могла идти речь, если тебе, после бурного празднования новогодней ночи, не дали поспать даже трех часов и подняли с постели ни свет ни заря?!
— Только в том случае, моя госпожа, если этот пакет хранился в банке. В данном случае, в нашем банке…
— А если бы…
— Боюсь, госпожа Спарк, никаких разъяснений, кроме того, что уже было сказано, я вам дать не смогу. Еще раз извините за столь ранний звонок, к которому меня вынудили служебные обстоятельства. С новым годом, госпожа Спарк…
— И вам того же, — пробормотала я, положила трубку и посмотрела на Юджина.
— Что-то случилось? — спросил он, оторвав, наконец, голову от подушки, но все еще с закрытыми глазами.
— Ром, вишневая настойка, абсент… — я невольно улыбнулась при виде распухшей после затянувшегося ночного веселья родной физиономии. — Пил абсент, свинья?
— Точнее, ее мексиканский эквивалент — огненную текилу… — Юджин медленно раскрыл глаза и неуверенно моргнул. — Что случилось, девушка?
— Мне сейчас привезут какой-то пакет из немецкого банка…
— Ну, да… Я почему-то так и понял.
— Что ты «так и понял»?
— Ну, что из немецкого, а не австралийского или китайского.
— Синдром похмельной проницательности?
— Ага… Спровоцированный цитатой из Ремарка.
— Слегка пьян и как всегда образован.
— На розыгрыш не похоже, верно?
— Непохоже, — кивнула я и рухнула на подушку. Желание спать куда-то улетучилось вместе с хорошим настроением. — Слишком все это серьезно… Фамилия, название банка, извинения… И этот жуткий акцент!
— Не будь снобкой!
— Как этого добиться, живя среди снобов?
— Может быть, ты получила наследство?
— Какое еще наследство? — меня аж передернуло. — От кого?
— Ну, не знаю… — окончательно проснувшись, Юджин забросил длинные руки за голову и мечтательно уставился в потолок. — Скажем твоя бабушка по материнской линии закрутила в самом начале века где-нибудь в Баден-Бадене или Карлсбаде этакий красивый курортный роман с богатым шалопаем — знатным отпрыском рода Гогенцоллернов. Или, что еще лучше, Круппов. А может, даже, самих фон Тиссенов. И произвела на юного немца-перца-колбасу такое неизгладимое впечатление, что он, по приезде в опостылевший фатерланд, буквально каждую ночь, с открытыми глазами, прямо, как я сейчас, вспоминал незабываемые, сладостные мгновения любви с твоей обворожительной бабушкой под романтическое журчание знаменитых минеральных источников. Вскоре его — естественно, насильно — женили на худосочной, очкастой и плоскогрудой наследнице другой кучи дойчмарок. Детей у них, естественно, не было, поскольку владелица второй кучи, в силу пуританского воспитания, наотрез отказывалась делать эти омерзительные движения при муже. А без него дети никак не получались… Потом началась первая мировая война, затем революцию в России… Твоя бабушка с головой ушла в строительство коммунизма, а богатый немецкий шалопай превратился в матерого капиталиста, продолжая, по заведенной семейной традиции, не покладая рук, варить сталь вначале для броневиков Людендорфа, а потом для танков Адольфа Гитлера. За что, кстати, и получил звание бригадного генерала вермахта, несколько латифундий в Аргентине, а впоследствии даже часть Янтарной комнаты, которую немцы свистнули у русских. А потом…
— Ты никогда не станешь профессиональным сценаристом, милый, — пробурчала я, вставая и набрасывая халат.
— Признайся, что в тебе говорит зависть, дорогая, — улыбнулся Юджин.
— Не зависть, а уважение к традициям соцреализма. Моя бабушка родилась в Коростышеве, если тебе о чем-нибудь говорит это географическое название…
— А почему оно должно мне о чем-то говорить? Там были алмазные копи?
— Там было еврейское местечко.
— И что?
— А то, что про Баден-Баден в Коростышеве не слышал даже самый просвещенный человек…
— Которым был твой дедушка, да?
— Которым был местный раввин. И вообще, представить себе мою бабушку в объятиях знатного немецкого отпрыска, вообразить себе мою незабвенную Фаню Абрамовну, которая даже перед собственным мужем, под угрозой изнасилования бандой петлюровцев, ни за что не сняла бы лифчик, могла только такая жертва кабельного телевидения, как ты, дорогой.
— Значит, о наследстве не может быть и речи?
— Тебе что, не хватает средств к существованию, жлоб?
— Просто я ни разу в жизни не получал наследства. Как и всякого интеллигентного человека, меня интересует процедурная сторона дела…
— Увы, дорогой, если это и наследство, то радости оно нам не принесет…
— Да что с тобой? — голос Юджин стал серьезным. — Что ты так всполошилась?