Страница 10 из 71
– Прямо-таки ослепительно светлое!.. О чём ты, Марго?.. Вспомни, сколько было репрессированных!.. Даже тётю Лизу чуть не загребли, да вовремя Сталин умер.
– Я тебе запрещаю про маму… Она святая!.. Столько пережить и не сломаться!.. Да, из-за плохих исполнителей случались перегибы, Сталин сам же их выправлял. А жертвы были неизбежны. Без них невозможно такую огромную отсталую страну за короткий срок сделать индустриальной… Подняться в космос!..
– Да ради чего всё это?
– Ради счастья народа.
– Ну и какое оно было, это счастье? Жили впроголодь, тряслись от страха. И всё это ради ненасытных амбиций одного-единственного человека, заграбаставшего власть.
– Он был скромным. Он жил ради будущего счастья своего народа!..
Её пальцы, измазанные шоколадом, начинали дрожать, лицо розовело. Она говорила о том, что Сталин ещё вернётся в народное сознание со всеми своими подлинными заслугами, и все поймут: проживи он хотя бы ещё десять лет, коммунизм в нашей стране осуществился бы.
– Марго, ты же взрослая, как можно верить в такую сказку?
– Это не сказка! Но лучше верить в сказку, чем жить, как вы, без веры! – её голос звенел от возмущения. – И не называй меня «Марго», у меня есть полное имя!
– Уважаемая Маргарита! Друзья-студенты! – Вадик, вскочив с дивана, принял позу нашего самого молодого факультетского профессора, любившего в моменты эмоционального подъёма простирать руки к аудитории. – Вспомним ставшую недавно доступной переписку мрачного Достоевского с не менее мрачным в те предреволюционные времена министром Победоносцевым. Что сей государственный муж говорил писателю о революционерах-социалистах? А то, что они, прожжённые атеисты, отрицающие Бога, неизбежно сотворят себе другого бога из человека, налепят ему памятников и будут поклоняться, ако язычники идолу. Предсказание сбылось!
– Ты хочешь сказать: лучше поклоняться иконе? Ходить к попам на исповедь? Ха-ха!
– Икона хотя бы произведение искусства. Поклоняемся же мы «Мадонне» Рафаэля!
Тут я не выдерживал, заражённый их запальчивостью, и, вспомнив рассказы саратовских родственников о том, как в 20-е годы пилили кресты и сбрасывали с церквей колокола, кричал Маргарите: нельзя было через колено ломать тысячелетние традиции и обычаи. Результат – народ отброшен в этическом развитии на доморальный уровень. Но позиции Маргариты оставались неколебимы. Партконтроль и профсоюзная организация, кричала она мне в ответ, вот средство от морального разложения, только не надо останавливаться на полпути.
– Да ведь это путь к очередному развалу, – пытался перекричать нас обоих Вадим, – потому что он лживый. А на вранье ничего прочного не бывает!..
В этот момент Виталька, зачем-то долго копошившийся в дальнем углу в трёхстворчатом шкафу, громко провозгласил из-за дверцы:
– Разговоры прекращаются! Сбор начинается!
Он появился весь в пионерских галстуках: один на шее, другим повязан как косынкой, несколькими связанными гирляндой – подпоясан. Их в шкафу была целая полка: Елизавета Сигизмундовна приносила из школ, куда её приглашали рассказывать о легендарных двадцатых и где всякий раз заново её принимали в «Почётные пионеры», повязывая новый галстук. Отбивая ногами маршевый такт, Талька прошёлся по комнате вдоль всех книжных полок, держа руку в пионерском салюте и приговаривая:
– ТРата-та, тРата-та, мы везём с собой кота, чижика, собаку, Ритку-забияку!
– Не смей смеяться надо мной и моей матерью! – закричала Маргарита, комкая серебристую бумажку от съеденного шоколада, и вдруг осеклась, уточнив: – Над моей и твоей матерью!
А в коридоре уже снова слышался приближавшийся методичный стук шлёпанцев Елизаветы Сигизмундовны.
4
…О ней Вадим всегда говорил неохотно. Но в тот день, после скандального эпизода с пионерскими галстуками, я всё-таки доконал его своей провинциальной настырностью.
Мы ехали на метро, потом шли к громадной нашей высотке, врезавшейся шпилем в низкие зимние облака, мимо сквера, присыпанного только что выпавшим пушистым снегом. Я убеждал Вадима в том, что его двоюродную сестру Риту нужно срочно спасать «из тенет сталинизма», что её отношения с младшим братом Виталькой невыносимо враждебные, его тоже следует как-то вразумить. Но Вадька, внимая моим предложениям, отмалчивался, на ходу наклонялся, зачёрпывая с бровки тротуара снег, лепил из него тяжёлый кругляш, с ожесточением запускал его через решётку сквера в чернеющие деревья. От резких движений его шапка-пирожок сползала на затылок, а то и сваливалась. Он подхватывал её, угрюмо нахлобучивал, продолжая молчать.
А когда громада высотки вплотную придвинулась к нам, сияя сотнями светящихся окон, угрожая уронить на нас свои башни и башенки с множеством неясно различимых сейчас скульптур, Вадька у самых ступенек главного входа оборвал мои фантазии словами:
– Да пойми ты, у них ситуация страшнее, чем ты можешь себе представить. Ведь Виталька не брат Маргарите, а – сын…
Мы вошли, показав пропуска вахтёрам, в облицованный мрамором гулкий холл, подождали в накопившейся разноликой толпе лифт и долго поднимались в нём на семнадцатый этаж. Лифт был похож на комнату средней величины, заполненную случайными, в основном молодыми людьми, исподволь рассматривающими друг друга. Именно там я всегда остро ощущал себя обитателем земного шара, потому что видел рядом смуглые лица, слышал то странно клокочущую, то приглушённо журчавшую многоязыкую речь, но в те первые минуты после Вадькиного признания воспринимал эту толпу отдельно от нас обоих – как на экране.
И уже у себя в комнате, окно которой выходило в бездонный колодец двора, отгороженного решётчатыми воротами, я спросил его, не пошутил ли он. Вадим ответил мне со своей особой «одесской» усмешечкой:
– Я что, похож на сумасшедшего?
…Елизавета Сигизмундовна, – стал рассказывать он, раздеваясь, валясь на кровать, вздыхая и морщась, – после своей бурной краснокосыночной молодости («Она и в Гражданскую успела повоевать при каком-то штабе!») в мирные годы работала в Наркомпросе, с Крупской. Дважды оказалась на краешке – в тридцать седьмом и в пятьдесят втором. Первый раз её вызвали на Лубянку по делу мужа, отца Маргариты, тогда уже арестованного. Допрашивали. Она поняла – её ждёт та же участь. Позвонила вечером Крупской, просила защитить. Та прошелестела в ответ: «Извини, Лиза, сама боюсь». И положила трубку, не прощаясь.
А через несколько дней Елизавете Сигизмундовне сообщили, что её муж скончался от сердечного приступа, отдали тело и даже разрешили скромные похороны. Но в пятьдесят втором заглохшее было дело возникло снова, её опять вызвали на Лубянку, уточняли то, что она говорила пятнадцать лет назад. Но и эти допросы после смерти Сталина прекратились. Елизавета Сигизмундовна (она уже тогда была профессором) стала заведующей кафедрой в педагогическом вузе, издала несколько увесистых книг. В праздничные дни она, живая реликвия революционных лет, отсиживала томительные часы в почётных президиумах и ездила по приглашениям в школы на торжественные пионерские линейки.
Историю же появления на свет Виталика Вадим рассказывал мне чуть ли не всю ночь, так увлёкся. Удивлялся, сердился, вопрошал, вскидывая с подушки кудрявую голову:
– Какой-то обморок сознания, иначе не объяснишь. Оцепенение мозга! Аффект! Ведь не могли же они, тётя Лиза и Ритка, не понимать, что всю жизнь притворяться невозможно?! Что обман раскроется?! А семейная жизнь на обмане – это же дремлющий вулкан…
…Да, конечно, тогда, в пятидесятом, Елизавета Сигизмундовна оказалась в глухом тупике: пятнадцатилетняя Маргарита, любительница стихов и танцев, попав в молодёжную компанию, в результате короткого, но пылкого увлечения оказалась беременной от какого-то студента. Выяснилось это на третьем месяце. Нужно было принимать экстренные меры. Какие? За аборты (запрещённые в те годы) сажали в тюрьму. Оставалось рожать. Как? Открыто? Значит, поставить под удар педагогическую карьеру Елизаветы Сигизмундовны.