Страница 70 из 76
Подчинясь измерениям сказки, Андрей Столяров решительно отвергает традиционную эстетику. За тысячелетия из древнего текста уходит боль. Сказки забывают необратимую смерть, забывают уродство — сказителям хочется немного приукрасить нищую, окровавленную суть происходящего. Им помогает символика; ассоциативные миры соединяют желаемое с действительным.
В сказке и в эпосе героя можно убить, а героиню — отдать убийцам. Но нельзя ее изнасиловать, а его оскопить — незыблемы требования литературной эстетики, вызывающие усмешку психоаналитика, точно знающего смысл сказочных символов (таких как слепота и разрушенные дома с распахнутыми окнами и выломанными дверьми).
Современная сказка сохраняет символику на логическом, интуитивном, но не на эмоциональном уровне восприятия. В текст возвращаются кровь, боль, отчаяние и безнадежность: то, что делает подвиг смертного достойным памяти времен. Потому она — страшная сказка, в которой не может быть «хорошего конца». Это не означает, что в борьбе добра и зла (а сказка с европейской семиотикой — это отражение данного конфликта) должно побеждать зло. Такой исход привычен и не заслуживает сказки и памяти. Просто, победа не приносит счастья добрым героям: символ истории не корона, а крест.
Эстетика ужаса, призывающего к битве. Собственно, чего иного следовало ожидать, исходя все из той же пресловутой «логики событий»?
«Наступает полнолуние. Время судьбы на исходе. Тайный совет заседает непрерывно. Поднята гвардия, отряды ночной стражи перекрыли все дороги. Сохнет трава, и птицы падают замертво. Фукель будет властвовать над Ойкуменой… Нет никакой надежды…»
Человек должен сразиться с чудовищами, скрытыми во тьме окружающего мира. Монстр может персонифицироваться в виде холодного убийцы, материализовавшегося сновидения Зверя, призвавшего уснувших палачей. Не все ли равно? Важно, что сам монстр плотью и кровью сросся с человеком, даже с тем, кто должен сразиться с ним. Потому он и неуничтожим, и победа неотделима от трагедии. «Отдашь все, и ничего не получишь взамен». И почти ничего не зависит от красоты и ума, чести и доблести, любви и самопожертвования.
Герои современной сказки не просят помощи и не настаивают на сопереживании.
И читающий ее не без банальностей отреагирует на взрыв эмоционального поля и создаст еще один звездный мост.
— эстетика страшной сказки. Эстетика «Петербургских повестей» Андрея Столярова.
Июль 1991 года
В статье использованы стихи Юрия Визбора, Николая Тихонова, Андрея Столярова, отрывки, частью перефразированные, из произведений Урсулы Ле Гуин («Мир Роканнона»), Пола Андерсона («Три сердца и три льва»), Станислава Лема («Сумма технологии», «Воспоминания Ийона Тихого»), Аркадия и Бориса Стругацких («Понедельник начинается в субботу»), Леонида Соболева («Капитальный ремонт»), Джона Толкиена («Властелин колец»), «Младшей Эдды», «Песни о Нибелунгах», произведений Андрея Столярова.
Пример абсолютного текста принадлежит Алексею Николаевичу Толстому.
Принцип обреченности
Послесловие к сборнику фантастики «Аманжол-1990» (СПб.: Terra Fantastica, 1992), которое, волею судеб, в сам сборник не вошло и было напечатано отдельно — в журнале «Интеркомъ» (1993; № 4). Наверное, символично, что именно эта статья завершает первую авторскую книгу Сергея Переслегина.
© Сергей Переслегин, 1993
Конец вечности
«Кварц стен обветрился, раскрошился, из бесчисленных трещин расползались зеленые стебли вьющихся трав. В воздухе пахло горячим камнем и раскаленным железом.
Еленка присела на край стены. Она поняла, что если когда-то люди и жили в этом городе, то это было давно. Очень давно…»
Есть два определения времени: через повторение — подсчет одинаковых промежутков между событиями, — и через изменение, то есть последовательное накопление новизны за те же промежутки. Естественно, первое «время» относится к компетенции точных наук: измеримое и вычисляемое, оно объективно. Второе «время» ощущается, чувствуется. Характеризуя любую систему субъективно, оно создано человеком и для человека.
Между двумя ипостасями времени нет прямой связи. Эпоха может «длиться из вечности в вечность», может продолжаться считанные дни.
«Аманжол» — the Best of the Soviet SF — лучшее в советской фантастике, то есть фантастике, которой уже нет. Повести, вошедшие в книгу, написаны две эпохи назад. Очень давно.
Жизненный опыт, равно как и знание истории, часто приводит к мысли, что некие исторические ситуации повторяются с завидным упорством. Словно бы не уйти от судьбы двум конфликтующим соседям или воюющим народам. Если возможности соперников равны, их жизнь будет калейдоскопом похожих друг на друга битв.
Итак, везде, где сталкиваются цели, интересы и силы, равные позиции преобразуются в равные, и лишь выход в надсистему (прыжок выше головы) может сломать равновесие конфликта. Может — и внешняя сила.
А то, перелистывая эпохи (сиречь, догмы и лозунги), мы лишь меняем черное на белое и наоборот, и продолжаем жить — то по одну сторону мира, то по другую. И в этой ситуации фраза «пусть никто не уйдет обиженным» становится лицемерной.
«Аманжол» — это отвергнутые ценности. Ностальгия идей, открытых, выкрикнутых и, конечно, уже заболтанных, использованных, превращенных в свою противоположность.
«Пока стоит лес» — и современное «зеленое» движение.
«Путь обмана» — и нынешний пацифизм.
«Ворон» — и абсолюты религиозных догм.
«Сеть» — и распадающаяся демократическая экономика.
Десять лет назад система паразитировала на рабах и чиновниках. Сегодня та же система опирается на тех же людей — сторонников демократии и бесчисленных верований. Она хочет жить.
Не хочет она и боится только одного: не дай Бог, вместо того, чтобы отрицать прошлое, привнесут его в будущее. Или еще чище — встанут в позу и утвердят: ситуации равносильны, и есть общие законы, управляющие целым классом подобных явлений.
«Боб молчал на следствии, молчал на суде. Суд был в апреле. Судья понимал, что здесь что-то нечисто, но думал, что Боб кого-то выгораживает. До этого он и хотел докопаться. Но Боб молчал. Тогда его приговорили к высшей мере. Он выслушал приговор с пониманием, покивал. В сентябре его расстреляли».
Все, о чем мечтали герои «Зеркал», брошено в клетку с ревущим зверем. Хаос рвет зарвавшийся порядок. Произвол душит правила.
Приносить себя в жертву — кому это нужно? Дуракам!
А там, в тексте, один погиб от воинствующей совести, другой страдает от того, что не успел умереть.
И оба они, что тогда, что сейчас, — выродки, торчащие в горле системы.
Тогда она называлась «не сметь».
Сейчас — «пусть все идет на…».
Логика-перевертыш: от диктатуры и рабства — к анархии и безразличию, и обратно к диктатуре. Песочные часы с небольшим периодом.
«Ничто не бывает столь хорошо или столь плохо, как это представляется». В ушедшем социализме правые видят время порядка, экономического процветания, социальной справедливости, дешевой колбасы и незыблемости устоев. Но в точно такой же мере левым он кажется сочетанием концлагеря с дурдомом. И только?