Око тайфуна

Представьте ситуацию, при которой возможен выбор из нескольких вариантов. Вы принимаете решение, реализуется новая ситуация, и опять перед вами выбор, акт вашей свободной воли. Совокупность всех возможных поступков всех живущих людей и образует пространство решений.

В раннекапиталистическую эпоху оно стало очень богатым, то есть люди, в том числе и принадлежащие к эксплуатируемому классу, имели реальную возможность выбирать жизненный путь. Это означало, что общество статистически непредсказуемо, в политике, финансах, искусстве, промышленности существует игра свободных сил, и очень многое зависит от каждого человека.

Тоталитаризм стремился сузить пространство решений, превратив народ в легко управляемую массу, действия которой практически детерминированы. Этого можно было добиться физической силой, на которой в конечном счете держатся все законы, правила и уложения. Но силе всегда рано или поздно будет противопоставлена сила, опыт России и Турции это доказал. Альтернативой стало информационное воздействие: свобода выбора формально существует, но она не реализуется, не может реализоваться, поскольку человек вынужден принимать решение, находясь в искаженном мире, созданном власть имущими специально для него и имеющем мало точек соприкосновения с реальностью.

Ключевое слово здесь «бело-черный». Имеется в виду пока не «благонамеренная готовность называть черное белым, если того требует партийная дисциплина»(5), а лишь предельная упрощенность информации и мышления, двоичный его характер, всеобщее разделение на своих и чужих по стандартному правилу: кто не с нами… Отсюда необходимость тотальной идеологии, сомнение в которой гибельно — «мыслепреступление есть смерть». Отсюда блокада информации и жесточайшее информационное насилие, сменившее прочие формы насилия.

Последняя фраза, возможно, вызвала недоумение. Мы привычно ассоциируем тоталитаризм с гестапо, Гулагом и полицией мысли, я же пишу об отказе от физического террора.

О деятельности репрессивных органов мы прочли достаточно. Бросается в глаза случайность выбора жертв. То есть лица, признанные властью опасными, конечно же, попадали в застенки, равно как и лояльные, но слишком выделяющиеся из общего ряда. Но далеко не только они. Карательные органы лишь тогда физически ограничивают пространство решений, когда благомыслящим гарантируется социальная защищенность, а отклоняющиеся от ортодоксии рискуют свободой и жизнью. (Пространство решений анизотропно.) В рассматриваемом же случае под угрозой, быть может не одинаковой, были все. (Пространство решений изотропно.) Активные противники строя оказывались даже в лучшем положении, они хоть предпринимали какие-то меры предосторожности. Недаром Юзеф Поплавски кричит Петеру: «Передайте генералу, что я ни в чем не виновен!»

Значение лагерей — все в том же управлении информацией. «Системе, чтобы существовать, нужен враг»(1) вовсе не из садистского упоения властью, как ошибочно полагал Оруэлл — слишком романтично для правды: олигархический коллективизм не признает героев, хотя бы и героев злодейства, — нет, в первую очередь для поддерживания в социуме атмосферы массовой истерии и продуцирования бело-черной логики: «без врага не нужна система»(1). Соответственно, функции репрессивных органов важны, но второстепенны, и не зря господин Мархель говорит Айзенкопфу: «Мой талант куда больше того, что нужен контрразведчику. Я бы там заскучал через неделю»(1).

Анализ Лазарчука точен.

Штрафной лагерь появляется на строительстве как часть подсистемы страха(10) («в гордых саперах инженера Юнгмана успели убить гордость и выработать несколько примитивных рефлексов», — замечает Петер). Появляется тогда, когда работы застопорились и возникла реальная угроза срыва сроков. Вторая функция «врага» — на него всегда можно свалить текущие неурядицы: «Это историческое решение Йо… довести до всеобщего сведения как пример беспримерной стойкости в борьбе с объективными…»

2.3. Пространство Империи

«…А какой, оказывается, лакомый пряничек — свобода! Нельзя давать его слишком помногу, потому что у населения начинает кружиться голова и разбегаться глазки, а с закруженной головой они мало ли что могут подумать: может быть, и не должно быть границы у этой самой свободы? А с другой стороны, нельзя ее отнимать совсем, потому что вкус ее должен помнить каждый, и время от времени невредно освежать эту память. И тогда, дав совсем небольшой кусочек свободы в повседневное пользование, как-то: перенеся колючую проволоку к границам и разрешив перемену места работы, а также безлимитное посещение кинотеатров и бань — и угрожая отнятием этого кусочка, понемногу, сами понимаете: за маленькую провинность маленький кусочек, так вот, при умелом регулировании размеров этого кусочка можно заставить население творить абсолютно все»(1), — заключает Петер. Точная, выкристаллизованная мысль, кстати, весьма маловероятная тогда, но все же… положение у Петера было привилегированное: он видит. Он информирован и потому вне системы. Как и Мархель. «Мы с вами по другую сторону камеры». Их суждения принадлежат иному времени иного параллельного мира.

Очень важно вспомнить, что иного. Занявшись сравнительным анализом, мы несколько упустили из виду особенности сложной, существующей в пересекающихся временах реальности Лазарчука.

Местом действия романа является священная страна гипербореев, потомков великих атлантов — Гангуса, Слолиша и Ивурчорра, сыновей Одина. Северогерманские корни этого названия налицо (общность мифологии, география; гипербореи — собирательное имя народов, живущих в нижних течениях Эльбы, Рейна и Одера). Далее, страна сражалась в мировой войне, проиграла ее и была оккупирована — это тоже заставляет вспомнить Германию. Какую Германию?

Социопсихологическое время вычислено: эпоха первой мировой войны. Технологическое время указывает на следующую войну, на нацистскую Германию. Подтверждения: Шанур говорит о форме черепа, как об одном из идеалов режима, сапера отправляют в лагерь, решив, что он не «чистокровный гипербореец».

Но что тогда значит слово «империя»? Третий рейх можно было назвать империей (была же имперская канцелярия), но фюрер не был императором. Он был фюрером.

Это принципиально. Империя представляет собой легитимный государственный механизм. Пусть трон и узурпировал «бывший ефрейтор, затем второразрядный актер», имперская традиция не нарушена, и правитель чувствует себя ею связанным.

Вождь, пришедший к власти революционным путем (концепция национал-социалистической революции не бессмысленна, если, вопреки привычке, не привносить в термин позитивного оттенка), свободен абсолютно. Он может порвать со всякой законностью, кроме революционной, и он сделает это, поскольку революционное пространство решений заведомо анизотропно: развязать темные силы легче, чем обуздать их; вновь создаваемые органы безопасности не могут не быть чрезвычайными, а камень, находящийся на вершине горы, всегда падает вниз, и кровавые чистки — атрибут революций.

Петер не прошел сквозь время чисток. И Летучий Хрен, из независимости не сменивший полковничьи погоны на генеральские, тоже. Они жили в мире, где гордость убивали в застенках ГТП, на войне, в лагерях, но не в обычной жизни. Они не знали «постановлений о журналах» и понятия «враг нации».

Замечательна фигура Летучего Хрена. Я позволю себе вспомнить лермонтовское: «слуга царю, отец солдатам» — без иронии. Он напоминает Константина Симонова на посту руководителя редакции, каким Симонов предстает в своих дневниках, личных и безусловно честных. Однако не только воспоминания, но и дневники изображают жизнь, которую хотел бы прожить автор. Сцены с «гранатой» в биографии Симонова не могло быть. Эпизода с Зощенко не могло быть в жизни полковника Энерфельда. И в этом разница между пространством Империи и пространством Оруэлла, как бы оно ни называлось.

Легитимная Империя — вновь ссылка на первую мировую войну. Только здесь она началась на следующем витке технологической спирали и оказалась гораздо продолжительнее. Поэтому строительство Моста, потребовавшее в нашем мире двух войн и межвоенного двадцатилетия, в реальности Лазарчука оказалось спрессовано в одну войну.