Одаренная

Интересно, Метиас когда-нибудь пользовался своей привлекательностью и отвечал ли Томас взаимностью. Зная Томаса, я в этом сомневаюсь. Любил ли он Метиаса? Он пытался поцеловать меня после бала в честь поимки Дэя.

— Праздничный бал, — размышляю я, в этот раз вслух. Мне не нужно объяснять Томасу, что я хочу сказать, он все понимает. — Когда ты пытался....

Я замолкаю, замечая, что Томас продолжает смотреть в пол, выражение его лица меняется с полного безразличия на гримасу боли. Наконец он запускает руку в волосы и бормочет.

— Я стоял на коленях рядом с Метиасом, наблюдая, как он умирает. Моя рука держала тот нож. Он...

Я жду, голова слегка кружится от его слов.

— Он просил меня не причинять тебе вред, — продолжает Томас. — Его последние слова были о тебе. И я не знаю. В день казни Дэя, я пытался уговорить Коммандера Джемесон, чтобы она не арестовывала тебя. Но ты слишком все усложняешь и людям трудно защищать тебя, Джун. Ты нарушила так много правил. Как и Метиас. В тот вечер на балу, когда я смотрел на твое лицо... — Его голос надламывается. — Я думал, что смогу защитить тебя, а единственный способ был держать тебя поближе к себе, и я хотел завоевать тебя. Я не знаю, — повторяет он с горечью. — Даже Метиасу едва удавалось уследить за тобой. Каковы тогда были мои шансы?

День казни Дэя. Пытался ли Томас помочь мне, когда сопровождал вниз, чтобы проверить склад электробомб? Что если Коммандер Джемесон готовила мой арест, а Томас хотел добраться до меня первым? Для чего, чтобы помочь сбежать? Я не понимаю.

— Я заботился о нем, ты знаешь, — говорит он, нарушая тишину. Он притворяется храбрым, изображая фальшивый профессионализм. Но я все еще слышу нотки грусти в его голосе. — Но я также солдат Республики. Я сделал то, что должен был.

Я отталкиваю стол в сторону и делаю выпад, хотя и знаю, что все еще прикована цепями к стулу. Томас отпрыгивает назад. Я с силой сжимаю руки, падаю на колени, и пытаюсь схватить его за ногу. Сделать хоть что-нибудь. Ты больной. Ты настолько извращенный. Я хочу убить тебя. Я еще ничего не хотела так сильно за всю свою жизнь.

Нет, это неправда. Я хочу, чтобы Метиас был жив.

Солдаты снаружи, должно быть, услышали грохот, потому что они резко врываются внутрь и, прежде чем я успеваю понять, что происходит, меня окружают несколько солдат, надевают еще одни наручники и отвязывают от стула. Они поднимают меня на ноги. Я яростно пинаюсь, вспоминая технику каждого удара, который изучала в школе, лихорадочно пытаясь освободиться. Томас так близко. Всего в нескольких шагах.

Томас просто стоит и смотрит на меня.

— Это был самый милосердный способ для него, чтобы умереть, — выкрикивает он. От этого у меня начинает кружиться голова, я знаю, что он прав, Метиаса наверняка замучили бы до смерти, если бы Томас не убил его в той аллее. Но мне все равно. Меня ослепила ярость и злость. Как он мог сделать такое с тем, кого любил? Как он смеет оправдывать себя? Что с ним такое?

После смерти Метиаса, в те ночи, когда Томас в одиночестве сидел в своем доме, он хоть раз снимал свою маску? Он когда-нибудь прятал в себе солдата и давал волю чувствам?

Меня вытаскивают из комнаты и тащат по коридору. Мои руки дрожат — я стараюсь выровнять дыхание, успокоить бешено колотящееся сердце, вернуть мысли о Метиасе обратно в потайной уголок своего сознания. Крошечная часть меня надеется, что я ошибалась на счет Томаса. Что он не тот, кто убил моего брата.

На следующее утро на лице Томаса не осталось и следа от каких-либо эмоций. Он говорит мне, что суд Денвера решил выполнить мою просьбу встретиться с Электором и меня решили отправить в Государственную Тюрьму в Колорадо.

Я направляюсь в столицу.

Глава 8

Дэй

МЫ ПРИЗЕМЛЯЕМСЯ В ЛАМАРЕ, ХОЛОДНЫМ ДОЖДЛИВЫМ УТРОМ, точно по расписанию. Рэйзор уходит со своим отрядом. Каэде и я ждем под лестницей, ведущей к запасному выходу из его офиса, пока все звуки не стихнут, а толпа с корабля, наконец- то, не уходит. В этот раз охранники не сканируют отпечатки пальцев и не проверяют ID карточки, поэтому мы можем следовать за другими солдатами прямо через главный выход. Мы сливаемся с толпой солдат, которые прибыли сюда, чтобы сражаться за Республику.

Когда мы из доков попадаем в бескрайнюю серость этого места, на нас падают ледяные капли дождя. Небо сплошь заволокли грозовые тучи. Пристань, идущая по одной стороне потрескавшейся уличной дороге и ряда огромных черных пирамидных доков по обеим сторонам, сейчас кажутся гладкими и блестящими из-за дождя. В воздухе пахнет сыростью и затхлостью. Туда-сюда, разбрызгивая грязь и гравий по тротуарам, проезжают джипы с солдатами. У всех солдат здесь на глазах выкрашена черная полоса, идущая от одного уха до другого. Должно быть, какой-то чокнутый стиль на фронте. Перед нами вырисовывается весь остальной город — серые небоскребы, которые скорее всего служат как казармы для солдат, некоторые из них новые, с гладким покрытием и тонированными окнами, на других уже появились трещины, как будто их недавно обстреляли гранатами. От некоторых остались только пепел и руины, у других только одна целая стена, больше напоминающие сломанные памятники. Здесь нет ленточных построек, лужаек и пастбищ.

Мы быстро идем по улице, тщетно стараясь спрятаться от дождя, надев на головы капюшоны.

— Это место уже бомбили, верно? — спрашиваю я у Каэде. С каждым словом зубы все сильнее стучат друг о друга.

Каэде открывает рот, притворяясь удивленной.

— Вот это да. Ты знаешь?

— Я не понимаю. — Я пристально смотрю на разрушенные здания, виднеющиеся на горизонте. — Почему здесь все разрушено? Разве военные действия проходят не далеко отсюда?

Каэде склоняется ближе, так, чтобы другие солдаты нас не слышали:

— Колонии сильно напирали на эту часть границы еще, когда мне было, сколько же, семнадцать? В общем, в течение многих лет. Они были примерно в добрых тысячи милях от Колорадо.

После многих лет, когда Республика промывала всем мозги, как-то непривычно слышать правду.

— Что…ты говоришь, что Колонии выигрывают войну, так? — спрашиваю я тихо.

— И выигрывают уже много лет. Ну, вот ты и услышал это от меня. Еще несколько лет, дружок, и ты увидишь их на своем заднем дворе. — В ее словах слышится отвращение. Возможно, она имеет что-то против Колоний. — Понимай, как хочешь, — бормочет она. — Я здесь только ради денег.

Я замолкаю. Колонии станут новыми Соединенными Штатами. Неужели это правда, что после стольких лет войны, все наконец-то закончится? Я стараюсь представить себе мир без Республики — без Электора, Испытания, чумы. Колонии победители. Черт, слишком хорошо, чтобы быть правдой. А с потенциальной возможностью убийства Электора, все это может стать реальностью гораздо раньше. Мне хочется расспросить ее обо всем подробнее, но Каэде шикает на меня, прежде чем я успеваю что-то сказать, и продолжаем идти в тишине.

Мы поворачиваем несколькими кварталами ниже и идем мимо двойных рядов железнодорожных путей, которые, кажется, тянутся на несколько миль. Наконец, мы останавливаемся, когда доходим до угла улицы далеко от казарм, скрытых тенью от полуразрушенных зданий. Иногда мимо проходят солдаты — одиночки.

— Сейчас здесь затишье в боевых действиях, — говорит Каэде, внимательно осматривая улицу. — Уже несколько дней. Но в ближайшее время все возобновится. Ты должен быть благодарен за то, что мы тебя взяли; ни у одного из солдат Республики нет шанса спрятаться под землей во время бомбежки.

— Под землей?

Но Каэде сфокусировала все свое внимание на солдате, который идет прямо к нам по улице. Я вытираю капли с лица, чтобы лучше рассмотреть его. Одет он так же как мы, мокрая кадетская куртка с накидкой, закрывающей часть пуговиц, на плечах серебряные погоны. Его смуглая кожа блестит под проливным дождем, а короткие завитки волос прилипают к голове. При дыхании, изо рта у него вырывается облако пара. Когда он подходит ближе, я понимаю, что глаза у него поразительно бледно серого цвета.