Страница 19 из 27
— Так надо, Лариса Михайловна. Сама скоро увидишь.
Действительно, в караван-сараях их принимали с таким же гостеприимством, как и своих.
Однако время от времени с гор, где кочевали племена, раздавались выстрелы по бледнолицым: способ выразить своё отношение к английским колонизаторам.
— Лариса Михайловна, откуда афганец догадается, кто мы: англичане или большевики? — горячился Аршак в ответ на шутки Рейснер по поводу чалмы.
Баратов всегда зорко оглядывал чёрными глазами голые суровые складки Гиндукуша. Рейснер же спокойно смотрела вокруг: на сухие, жёсткие придорожные травы, гранитные и мраморные глыбы, изумрудные травяные дорожки по берегам ручьёв. Заметив яркий цветок, она искренне удивлялась сперва его красоте, а потом тому, что Баратов не замечает такого сокровища.
— Где же твои глаза, Аршак?
— Вон там, видишь: два орла дерутся в небе. Готовы сожрать друг друга: так же как на земле хищники— богачи. Когда народы избавятся от них?
Солнце жгло. Лариса Рейснер закрыла лицо марлей — так поступали все посольские женщины при переездах.
— Вот и я чадру опустила — иначе сгоришь. Я где— то слышала восточную пословицу о пустыне: это земля, над которой обгорают крылья птиц. Здесь то же самое. Ты не видишь рабата, Аршак?
Хотелось скорей укрыться под глиняными крышами дорожного пристанища.
Аршак первым увидел его:
— Караван-сарай!
Рейснер поправила его:
— Рабат.
Она считала, что «рабат» здесь наиболее подходящее название. Аршаку же было привычней «караван-сарай», впервые услышанное ещё в Кушке.
Лариса Рейснер начала объяснять разницу между рабатом и караван-сараем.
Узнав, что «сарай» — слово турецкое и означает «дворец», Аршак рассмеялся.
— Дворец? Что же ты, Лариса Михайловна, не сказала мне этого раньше? Выходит, что я из богатого рода: у моего отца было два сарая: в одном жила семья, в другом — ишак. Видишь, даже ишака держали во дворце!
Оба рассмеялись.
Баратов и Рейснер во двор рабата въезжают через нишу в толстой глиняной стене — стены ограждают прямоугольником каждый караван-сарай. С внутренней стороны такого дорожного пристанища — арочные кельи. В потолке — дыра, через которую выходит дым костра. Во всю длину кельи — метров пять-шесть — стойла для верблюдов, лошадей, мулов. Люди, животные — все под одной кровлей. На земляной пол брошены кошмы: их специфический запах отгоняет скорпионов, пауков, верблюжьих клопов. Войдя в полутёмную прохладную келью рабата, Рейснер устало опустилась на землю, прислонилась спиной к глиняной стене. Она сидела неподвижно, молча, закрыв глаза.
Аршак хлопотал с лошадьми, поклажей, едой. Протянул своей спутнице пиалу с кумысом.
— Лучший напиток в дороге. Сил прибавляет.
— Меня замучил этот Гиндукуш. Тропки извиваются так, что голова идёт кругом, плоскогорья такие, что только лошадь находит надёжный переход, обрывы такие, от которых темнеет в глазах… Адские подъёмы, сумасшедшие спуски… И всё время не хватает воздуха — хватаешь его ртом, как рыба, вытащенная из воды… Гин-ду-куш… Гиндукуш — это имя дьявола!
— Я тоже так думаю, джан Лариса Михайловна. Гиндукуш — это дьявол!
Рейснер открыла глаза, взяла пиалу и жадно, не отрываясь, выпила кумыс.
На ужин заказан плов из курицы. Курица зарезана, но афганец выбрасывает её, брезгливо морщась.
— Странно, они ведь едят кур, — замечает Рейснер.
Аршак тоже в недоумении. Он бежит к афганцу в чём дело? Афганец сказал, что это «плохая» курица, её нельзя есть: когда резали, она высунула язык.
Зарезали другую курицу.
Вскоре над котлом поднялся ароматный пар: готовился плов.
Лариса Михайловна достала книгу из сумки, притороченной к седлу. В сумке было много книг: русские, немецкие, английские.
— Эх, мне бы научиться книжки читать на разных языках, — произносит Аршак.
— Научишься. Не всё ж тебе в седле сидеть. Пойдёшь учиться.
… Тянется бесконечная тропа, как восточная песня.
И поётся в ней о нашествиях кочевников, о тех, кто вытоптал эту тропу за сотни и сотни лет, поётся о легенде, будто Александр Македонский в самом непроходимом месте взмахнул мечом, рассёк скалу надвое, открыв путь своим полчищам… Сколько видела, сколько знает молчаливая тропа, по обочинам которой белеют человеческие и лошадиные кости…
Лариса Рейснер и Аршак Баратов то молчат (каждый занят своими думами), то оживлённо беседуют. О чём? Об эмире, о кочующих племенах, об эмирше и её служанках с колокольцами у щиколоток (о восточная недоверчивость!), об англичанах, о вершинах Гиндукуша в белых снежных чалмах… Да разве перечислить всё, что переговорено за долгие дни! Вспоминали и родные места, и штурм Зимнего дворца, и Смольный, говорили о судьбах народов Востока и о мировой революции… Оба верили, что скоро, очень скоро прогремит по планете мировая революция, сметёт эксплуататоров, освободит угнетённых… Лариса Михайловна, покачиваясь в седле, говорила:
— Мировая революция разбудит и Восток, который пока спит, как в этих стихах. — И она декламирует:
Посмотри: в тени чинары
Пену сладких вин
На узорные шальвары
Сонный льёт грузин;
И, склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
Она умолкает, слушая эхо ущелья.
— Сама сочинила? — спрашивает Аршак (он знал, что Рейснер пишет стихи).
Лариса Михайловна дотронулась рукой до плеча Баратова:
— Если бы я написала такие стихи, я бы смогла спокойно умереть.
— До мировой революции?
— Вот разве что ради неё я осталась бы жить. А стихи сочинил Лермонтов. Слышал о нём?
— А как же! Михаил Юрьевич. Его в Пятигорске убили. Но вот стихи эти не слыхал. Прочитай ещё раз, Лариса Михайловна.
Вдали показался плоскокрыший жёлтый глиняный прямоугольный рабат — последний привал перед советской границей.
Аршак Баратов спрыгнул с лошади, помог Ларисе Михайловне сойти на землю. Задал лошадям корму. Поужинали. Чувствует — устал здорово. Потому что все ночи не спал как надо. Один глаз спит, второй начеку.
Вечерело. Солнце ещё освещало «келью». Рейснер, как обычно, раскрыла какую-то книгу, сказала: «Отдыхай, Аршак, я пока почитаю». — «Ладно, Лариса Михайловна, отдохну полчасика». Прилёг на кошму правым боком (там было зашито в подкладке дипписьмо) и в ту же секунду уснул как убитый. Проснулся так же неожиданно, как и уснул. Сперва даже испугался: «Как же это я такое допустил?» Ночь тёмная, свечка в лампадке горит. Лариса Михайловна не спит. «Это я, Аршак, не беспокойся».
Чувствовал, долго спал. Часов у него не было, а спросить у Рейснер, который час, не решался. Сказал только: «Теперь тебе отдыхать, Лариса Михайловна!»
Об этом происшествии долго он потом думал, долго совесть мучила: «Как мог я, дипкурьер, допустить непростительную слабость, уснул! Устал? Нет, не поэтому. Я много раз уставал, но глаз всё равно не смыкал. Почему же я так крепко уснул?» Ответ пришёл сразу: «Потому что рядом со мною была Лариса Рейснер». Такому человеку может доверить свой сон даже дипкурьер!
Май. Памятный май 1923 года. Британское правительство через министра иностранных дел Керзона предъявило молодой Советской республике ультиматум, в котором, между прочим, требовало отозвать из Персии и Афганистана советских полномочных представителей.
Дипкурьера Аршака Баратова вызвали к наркому иностранных дел Г. В. Чичерину. Нарком знал, что Баратов только что возвратился из трудной поездки, устал, но дело не терпит — нужно срочно ехать в Кабул. И срок очень жёсткий — двадцать пять дней.