За стеклом

Он засунул руки в карманы и повернулся с драматической замедленностью. Господи боже мой, да она меня заразила, я тоже актерствую.

Он занял опять свое место на кровати и стал с интересом наблюдать за тем, что она делает. Она рылась в большой, весьма шикарной коричневой сумке, стоявшей у нее на коленях, вытаскивая из нее быстрыми, озабоченными, обезьяньими движениями массу вещей, по-моему совершенно бесполезных. Сумка казалась бездонной, Жаклин вынимала и вынимала из нее какие-то странные предметы.

– А, вот они, – сказала она наконец с торжествующим видом. – Я знала, – добавила она без тени иронии, – что куда-то их засунула. – Она потрясала четырьмя купюрами по сто франков.

– Держи, – сказала она, – поделим поровну, двести тебе, двести мне.

Она протянула ему правой рукой две бумажки. Он заметил, что левой она придерживает под мышкой простыню, плотно зажав ее между большим и указательным пальцем. Он посмотрел на деньги и покраснел.

– Ты спятила! Я не могу принять от тебя такую сумму!

– Как? – возмущенно сказала она, потрясая купюрами в протянутой руке. – У Бушюта ты можешь занять, а у меня – нет! Ну это… – Она не находила слова.

– Дискриминация.

– Вот именно, я тебя за язык не тянула. Давай, бери (она все еще потрясала бумажками). Это меня нисколько не стеснит, правда. Через неделю я получу чек от папы.

– Спасибо, – сказал Менестрель, опустив глаза.

Он аккуратно сложил обе купюры и засунул их в задний карман брюк.

– И знаешь, можешь не опасаться, – сказала она, сбрасывая всю мешанину обратно в сумку, – я не буду думать, что у меня есть на тебя права.

Менестрель молчал, склонив голову, опустив глаза, переплетя руки между колен. Думаешь, она сдержит слово? Не вторгнется к тебе? Не помешает работать? А ты, Менестрель (см. проповедь Журавля), ты сам не распустишься? Не станешь работать спустя рукава? Слишком много думать о ней? Он расцепил руки и положил их на колени. Как бы там ни было, даже если взять наихудший вариант, она отнимет меньше времени, чем дурацкие приработки, из-за которых пришлось бы топать на другой конец Парижа. Он тут же устыдился этой мысли. Ну и сволочь же ты. Она помогает тебе разрешить проблему номер 1, а ты вместо благодарности мелочишься, упираешься и выставляешь колючки. Не смей забывать, сын Жюли: Жаклин, может, и чокнутая, но хорошая девка, и вовсе не такая эгоистка, как она сама думает. Он поднял голову.

– Каким образом у тебя к 22-му сохранилось столько монет?

Она поставила сумку на пол у кровати и пожала плечами.

– Отец дает мне 1000 франков в месяц каждое первое число, и сверх того оплачивает комнату.

– Он богат, твой отец?

– В основном глуп. Я у него столько не просила.

– Ты не должна так говорить, – сказал Менестрель, шокированный, – это нехорошо. Он все же стоящий тип, раз не скупится. В особенности, если он не слишком богат.

– Да я же люблю его, – удивленно сказала Жаклин. – Ты не думай. В каком-то смысле даже очень люблю. В общем, все это более сложно. Я питаю к нему (она сделала неопределенный жест) эти самые, амбикакие-то чувства.

– Амбивалентные.

– Вот-вот, амбивалентные. Видишь, сколько я уже узнала от тебя.

Он отметил про себя это «уже» и взял на заметку. Внимание. Опасность. Обдумать.

– Знаешь, – сказал он, поднимая голову, – это очень мило с твоей стороны, но я ведь не знаю, когда получу стипендию.

Она пожала плечами.

– Во всяком случае, до конца третьего триместра ты ее получишь. Ну вот, все складывается как нельзя лучше, отдашь мне все сразу перед каникулами. Это меня очень устраивает. Я таким образом сэкономлю, и мне не нужно будет просить денег у папы на поездку в Грецию.

Он опустил глаза: «отдашь мне все сразу». Она намекала, что будет ссужать его и впредь, намекала тактично, мило, щадя его самолюбие, даже изображая все как некую услугу с его стороны. Он поднял глаза и посмотрел на нее серьезно, проникновенно, смущенно.

– Спасибо, – сказал он. И, не зная, что делать дальше, поднялся. – Ну ладно, – бросил он, чувствуя какую-то неловкость, – я пошел.

Он подошел к столу, неторопливо собрал одну за одной таблетки, лежавшие вокруг стакана, и молча сунул их в карман. Она наблюдала за ним с бьющимся сердцем. В сущности, уходить ему явно не хотелось, но как его удержать, не вызвав подозрений, что она за него цепляется.

– Будешь заниматься? – сказала она спокойно, безразлично, тоном «школьного товарища».

– Да нет, я слишком устал, – сказал он тем же тоном. – Я не закончил разбор старофранцузского, но это может подождать до завтра, ничего спешного.

– Ну тогда, – сказала она все тем же ровным приятельским тоном, – посиди еще немножко. Мне совсем не хочется спать, а тебе?

– Мне тоже, – живо откликнулся он, не глядя на нее, и, непринужденно сунув руки в карманы, опять сел на постель в ногах у нее, привалился к стене. Ну вот. Два товарища, с одного фака, с одного отделения, из одной группы, у обоих сна ни в одном глазу, и они решили немного потрепаться, что может быть естественнее?

Молчание затягивалось, становилось затруднительным. Не так-то легко было завязать эту товарищескую беседу, сразу не получалось.

– А ты в хороших отношениях с родителями? – сказала Жаклин.

– С матерью не очень. Отец умер.

Сухо, отрывисто, тот же тон, которым он произнес «в материнском займе отказано».

– Твоя мать живет в Париже?

– Нет, в провинции, в деревне.

– В деревне? – ошарашенно спросила Жаклин.

Он посмотрел на нее. Нет, они просто невероятны, эти парижане. «Сударь, как можно жить в деревне?»

– Там красиво, знаешь. Большой парк.

– А, вот что, – сказала Жаклин совсем другим тоном, – у вас, значит, замок.

Ну вот, теперь снобизм.

– Да, – сказал он неохотно. – Не Шамбор, конечно. Небольшая такая штуковина.

Он был недоволен собой: «небольшая штуковина» тоже было данью снобизму.

Они опять замолчали. Жаклин смотрела на него. Ну и еж. Дружеская беседа не клеилась.

– Послушай, – сказала она, – не думай только, что я хочу тебя соблазнить, да я сегодня и не могла бы, мне слишком больно, но если хочешь доставить мне удовольствие, погаси свет и ляг рядом со мной, мы поболтаем, как брат и сестра.

Он не ответил, он был шокирован. Ну и бесстыдны эти девчонки! Говорят о своем теле, будто так и надо, я бы ни за что не осмелился сказать девочке, что мне слишком больно, чтобы…

– Не хочешь? – сказала она после паузы.

– Нет, почему, – сказал он принужденно.

Он встал, погасил свет, вернулся к кровати. Она зашептала в темноте:

– Да нет, не так, не на одеяло, разденься и залезай ко мне, так будет гораздо приятнее.

Ему вдруг сразу стало легко. Темнота, тишина, шепот. Погасив свет, он ощутил теплый приятный запах хорошо вымытой девушки. Теперь, во мраке, все это как нельзя больше походило на его любовные отношения с миссис Рассел – то же ощущение свободного парения, пьянящей легкости, что и в грезах. Он скользнул под одеяло, она опять зашептала, нежно, настойчиво:

– Прижмись ко мне, кровать очень узкая, сунь левую руку мне под спину, вот так, я лягу повыше, тебе будет удобнее.

Он подчинился, голова его лежала у груди Жаклин, правая нога на ее ляжке. Его охватило удивительное ощущение – тело девушки было мягким, нежным, упругим. Необыкновенным было и то чувство безопасности, которое он испытывал в объятиях Жаклин, уткнувшись лицом в ее теплую бархатистую грудь. Странное дело, это чувство безопасности опять напомнило ему Бельмон в отсутствие госпожи матушки, когда Луиза говорила: «Господин Люсьен, я затоплю у вас в комнате» (что было строжайше запрещено Жюли). Луиза, ее тихая, спокойная улыбка, ее большие покрасневшие руки, скрещенные на животе, – с ума сойти, какой прилив нежности вызвали в нем тогда эти несколько слов, но он только и мог сказать: «Спасибо, Луиза, спасибо», опустив глаза, уставившись на ее обнаженные руки, полнота, сила и цвет которых были для него символом доброты. В темноте, где-то над собой, он услышал шепот Жаклин: