За стеклом

– Жаклин! Жаклин!

Она безвольно мотала головой, это было восхитительно, я действительно мертва, его еще будут мучить угрызения совести, что он пришел слишком поздно.

– Жаклин! – закричал Менестрель. – Господи! Она еще теплая! – продолжал он вслух, тряся ее изо всех сил. Голова Жаклин безжизненно моталась по подушке. – Жаклин! – заорал Менестрель.

Раздалось пять или шесть взбешенных ударов в перегородку, отделявшую Жаклин от соседки. Ну вот, теперь он поднимет на ноги весь этаж, сбегутся все эти дуры. Точно им есть дело до моей смерти. Она подняла веки, ресницы затрепетали, она смотрела на него блуждающим взором.

– Не так громко, прошу тебя, – сказала она ослабевшим голосом. Впрочем, она действительно чувствовала в этот момент смертельную усталость.

– Ты жива! – закричал он, усевшись в изголовье ее кровати с совершенно идиотским выражением лица.

А он все же, отметила она с удовлетворением, бел как бумага.

Он сказал заикаясь:

– Я пойду позвоню врачу.

– Нет, нет.

Она мертвым грузом лежала на кровати, неподвижная, бескровная, вялая.

– Я иду, – закричал он, поднимаясь.

Снова яростно заколотили в стену.

– Нет, нет, – сказала она, возвращаясь к жизни и бессильно приподнимая руку в нелепом усилии удержать его. – Я ничего еще не приняла!

– Клянешься?

– Ну правда, клянусь тебе.

Он снова сел, он был уже не так бледен, но на лбу его выступили капельки пота. Рука ее упала. Номер с рукой был неплох.

– Ну, знаешь, – сказал он сдавленным голосом, – и напугала же ты меня.

– У меня больше не было сил, – сказала она страдальческим голосом. – Я уснула. Но все равно, – продолжала она энергично, вдруг приподымаясь, – если бы ты не сдержал слова, я бы это сделала! Я все приготовила на столе. Я выработала себе предписание. Да, впрочем, смотри, – сказала она, указывая рукой на большой голубой лист, приколотый кнопкой в изголовье. – Смотри. Я его вывесила.

Менестрель, не отрываясь, прочел бумагу, потом проглотил слюну, перевел глаза с листа на лицо Жаклин, потом снова на лист.

– Какой идиотизм, – сказал он, когда обрел дар речи.

Он побледнел от злости и встал. Он задыхался, он не мог найти слов.

– Ты соображаешь что-нибудь или нет! – заикался он. – Я ведь мог не прийти. Я должен был уехать в Париж!

Она посмотрела на него, раскрыв рот.

– Да нет же, послушай, ты назначил мне свидание в ресте.

– Я забыл! – воскликнул он, мечась взад-вперед по комнате, бледный от бешенства. – Ну и идиотизм! С ума сойти! Хорошо еще, что эта баба позвонила мне и отменила визит. Нет, но ты отдаешь себе отчет в том, что все висело на волоске? – продолжал он, возвращаясь к Жаклин и в ярости наклоняясь к ней. – Брат этой бабы неожиданно прибыл сегодня из Рима. Если бы этот кретин не попал на самолет, ты проглотила бы свои таблетки, дура несчастная!

Жаклин побледнела.

– Потрясающе, – сказала она. – Потому что в прошлом году, когда я кончала с собой, была такая же история, Я подсунула записочку папе под дверь: «Папа, я в отчаяние, зайди ко мне, как только вернешься». А он не пришел.

– И ты подчинилась предписанию! – саркастически сказал Менестрель.

– Подожди, папа потом мне все объяснил. В тот вечер он чувствовал себя до такой степени измочаленным, что не вошел к себе в кабинет, как обычно, а отправился прямо в спальню. Ну и проповедь он мне закатил, будь здоров! «Легкомыслие… Не нахожу слов…» и т. д. И все же это произвело на меня впечатление, потому что он был весь бледный, руки тряслись. Наконец он меня целует и отправляется восвояси, вернув мне мою записку. После его ухода я смотрю на записку и вижу, что он поправил красными чернилами «е» на «и» в «в отчаянии» и вставил «ь» в «вернешься». И это все испортило, я его ненавижу!

– Да ты просто сумасшедшая! – со злостью сказал Менестрель. – Это сумасшествие, инфантилизм и безответственность. – Ему стало легче, когда он это произнес, Особенно ему понравилось слово «инфантилизм». – Послушай, ты отдаешь себе отчет? Я повторяю, если бы этот несчастный америкашка опоздал в Риме на свой самолет, тебе была бы крышка.

– Ну и пусть, – сказала Жаклин, пожав плечами. – Я бы умерла. А зачем я вообще живу? Никто меня не любит. Мама – законченная идиотка, папу не интересует ничего, кроме «Общего рынка», борьбы с коммунизмом и орфографии.

– Ну, послушай, это же чушь! – закричал Менестрель, совершенно ошарашенный. – Они обожают тебя, твои родители! Ты сама их в этом упрекала!

В этот момент в перегородку опять бешено заколотили.

– Вот видишь! – сказала Жаклин торжествующим тоном. – Эти идиотки меня преследуют! Будь душкой, не кричи и запри дверь на ключ.

Он послушался, запер дверь, вернулся, сел на кровать, на этот раз уже подальше, в ногах. Соблазнительно было думать: она просто ломает комедию, она не сделала бы этого. Но он как раз чувствовал, что она могла и вправду проглотить свои гнусные таблетки, самым дурацким образом, только для того, чтобы подчиниться предписанию. Неслыханно, она ни к чему не относится серьезно, даже к собственной смерти. Он уперся головой в стену, ему было нехорошо, посасывало под ложечкой, подташнивало. К тому же она возбуждала его; ему не удавалось сосредоточиться, и до него не доходил ее увлеченный рассказ о сегодняшнем вечере. Она приподнялась на локте и, продолжая говорить, обратила внимание на то, что он сидит, опустив глаза. Не осмеливается глядеть на ее обнаженные груди. Все же время от времени он бросал на них косые быстрые взгляды, это ее позабавило, чувствовалось, что он не разрешает себе их видеть, но не может с этим справиться. Она решила было накрыться, но нет, пусть себе глядит, бедняжка, это такой пустяк после всего, что произошло.

– А ты,– сказала она с упреком, – ты но был у себя, когда я к тебе вернулась.

– Был, – сказал он после паузы, – я был в комнате, но я лежал, меня одолела хандра, к тому же мне и в голову не пришло, что это можешь быть ты. Я нашел твою записку потом, когда ты уже ушла.

Она глубоко вздохнула и внезапно, протянув руку, сорвала листок с перегородки над своей головой, разорвала его пополам, потом на четыре части, потом на восемь. Но не остановилась на этом и продолжала старательно уничтожать предписание, пока у нее в ладони не остались только бессмысленные голубые клочки. Менестрель безмолвно наклонился вперед, вытянул из-под стола корзинку для бумаг и протянул ей. С торжественным видом, молча, точно выполняя какой-то ритуал, Жаклин погрузила в нее руку, полную клочков, и растопырила пальцы. Она развела их резким движением, точно таким образом брала реванш и выражала свое презрение к предписанию.

– Итак, – сказала она патетически, – предписание мертво.

– До следующего раза, – сказал Менестрель ворчливо.

Жаклин посмотрела на него с трагическим видом.

– Нет, – сказала она, – с этим покончено. Отныне торжествует предписание не писать предписаний.

О «рабстве» она, однако, умолчала. Она чувствовала, что заявление такого рода может только отпугнуть его.

– Вернее, не так, – мягко поправилась она, обращая к нему свои «сильнодействующие» глаза. – Если ты согласишься предписать мне что-то, я подчинюсь.

– Ты серьезно? – сказал Менестрель, подняв брови.

– Конечно.

Он некоторое время молча разглядывал ее, потом, без тени улыбки, сказал, отводя глаза:

– Ну что ж, первое предписание я тебе продиктую немедленно: накройся.

– Ах, господи, в самом деле, я же голая, – сказала она смущенно, с удивлением опуская глаза на свою грудь и быстро натягивая на себя простыню.

Она подоткнула ее под мышками. Когда у тебя полные плечи, такого рода драпировка выглядит весьма соблазнительно, придает тебе облик сенегалки. Она бросила довольный взгляд на ложбинку, убегающую под простыню.

– Ты мне не веришь! – сказала она вдруг с укоризной. – Ты не веришь, что я хотела покончить с собой! Посмотри сам на стол!

– Да нет, я тебе верю, – сказал он изумленно,