За стеклом

Дельмон вынул из кармана свой черный блокнотик, шариковую ручку и записал: «диссертация = opus magnum, в котором, исчерпывая тему, исчерпываешь себя». На той же страничке его торопливым почерком были записаны определения недотроги и кокетки, сформулированные днем в клубе. Он перечитал их и несколько утешился, хотя обиды и опасения его одолевали по-прежнему.

– На карточку! – прозвучал за его спиной густой, как звук контрабаса, голос. – Только на карточку, не в блокнот! Каждый порядочный диссертант должен помнить об этом! Записывайте на карточку! Карточка поддается классификации, анализу, карточка занимает надлежащее место, комбинируется с другими карточками! Нет серьезной работы без карточки!

Это был Даниель. Он сел позади Дельмона, выпятив широкую грудь, расправив мощные плечи, наклонив вперед свою голову финансовой акулы с длинным крючковатым носом, почти касавшимся подбородка, его голубые глаза, устремленные на друга, светились сердечностью и умом.

– Привет, – сказал Дельмон. И добавил: – То, что я записал, не имеет отношения к диссертации. Это приватные размышления.

– Ох, ох! – сказал Даниель своим трубным голосом. – Приватные размышления! Как это опасно!

Дельмон чуть улыбнулся.

– Я тоже склоняюсь к этой мысли. В особенности после сегодняшнего утра.

Лоб Даниеля под черными, жесткими, мелко вьющимися волосами собрался в складки.

– Договоренность с известным лицом не была достигнута?

Дельмон проглотил слюну и отвернулся.

– Отнюдь.

Собственный голос в сравнении с голосом друга показался ему визгливым и слабым. Его восхищал в Даниеле этот трубный глас, размах плеч, кузнечные мехи груди, мощная голова, шевелюра патриарха. Когда он был рядом с Даниелем, в него точно переливалась частица этой силы, он ощущал себя не таким узкоплечим, не таким хилым и лысеющим.

– Я могу тебе рассказать все, тут нет никакого секрета,– сказал Дельмон, все же понижая голос. – Я просил Его величество поддержать мою кандидатуру на пост штатного преподавателя, а он отказал.

– Скотина! – возмущенно сказал Даниель. – И как он преподнес свой отказ?

– Я здесь всего два года: стаж недостаточный.

– Но я никогда не слышал, чтобы…

– Подожди,– сказал Дельмон, положив ладонь на руку Даниеля. – Десятью минутами раньше он согласился поддержать Лагардет, хотя она появилась в Нантере одновременно со мной.

– Энзима выигрывает! – воскликнул Даниель, воздевая руки. – Энзима ставит и выигрывает!

– Ну, разумеется, – сказал Дельмон, – такова логика системы. Монархия порождает придворного, власть бонз – задолизов (это неплохо, надо записать). У Лагардет, – продолжал он уже с меньшей горечью, – есть свой расчет, как, увы, и у некоторых других среди нас. Она соглашается играть сейчас холуйскую роль ради будущих привилегий профа.

Даниель рассмеялся:

– К тому времени, как она станет профом, от этих привилегий могут остаться только рожки да ножки. Знаешь, что мне только что стало известно? – продолжал он, приближая к лицу Дельмона свой крючковатый нос и выступающий подбородок. – Студенты-гошисты захватили административную башню и уже в течение двух часов оккупируют зал Ученого совета!

– Не может быть! – сказал Дельмон и закатился восторженным смехом.

Лицо его оживилось, вдруг помолодело, глаза засверкали.

– Не может быть! – прокудахтал он сквозь смех, расправивший его узкую грудь. И вдруг взвизгнул: – Да не может быть!

Даниель тоже смеялся глубоким грудным смехом, показывая зубы, почерневшие от табака. Они сообщнически переглядывались, фыркали, переполненные безудержным ликованием, не находившим полного выхода даже в смехе. Ассистентов на Ученый совет факультета не допускали, бонзы решали административные проблемы и кадровые вопросы в своем узком кругу. На факультетские конференции, разбиравшие педагогические проблемы, ассистенты имели право посылать своих представителей. Поскольку конференции, как правило, проводились после Ученого совета, эти представители нередко бывали вынуждены ждать перед запертыми дверьми, пока закончатся тайные переговоры профессоров. Ожидание длилось нескончаемо долго, конференция начиналась много позже назначенного часа, так как Совет неизменно затягивался. Наконец двустворчатая дверь отворялась, все кресла вокруг овального стола были заняты бонзами, ассистенты рассаживались сзади, вдоль стен…

– Это еще не все, – сказал Даниель, выдвинув вперед мощную голову, прищурив глаза и стараясь все-таки несколько приглушать свой трубный глас. – Там был Божё (произнося это имя, он еще больше понизил голос).

– Где там?

– В зале Совета, пошел послушать гошистов. Один бог знает, зачем ему это было нужно, может, чтобы ущучить «заводил», но студенты его заметили и тут же выставили!

– Как? – сказал Дельмон. – Выдворили? Manu militari?[65] Не может быть!

– Нет, нет, до этого не дошло, – с сожалением сказал Даниель. – Они, если угодно, просто указали ему на дверь. После реплик вроде «какого черта здесь торчит этот старый хрен?»

– Нет, это просто невероятно, – сказал Дельмон, хихикая. – Просто невероятно!

– Заметь, – продолжал Даниель, – против Божё лично я ничего не имею.

– Да и я тоже! – сказал Дельмон, не переставая смеяться.

– Я ни разу с ним даже словом не перемолвился. Ты же понимаешь, я – жалкое насекомое… Но все-таки заместитель декана, которого выставляют за дверь Совета!..

Дельмон вдруг положил свою узкую бледную ладонь на мускулистую руку Даниеля.

– А вот и он, – сказал он вполголоса.

Даниель обернулся. Божё только что вошел в правую двустворчатую дверь, антракт кончался, и Божё двигался в потоке студентов, возвращавшихся в аудиторию из центральной галереи, – высокий, косая сажень в плечах, – пожимая на ходу руки коллегам. Когда он повернул в проход, Дельмон увидел его лицо, спокойное, уверенное, улыбающееся. Дельмон подумал: неплохо держится – все его веселье куда-то вдруг испарилось, и он почувствовал, что им вновь овладевает уныние. В сущности, захват башни, оккупация зала Совета, изгнание замдекана ни к чему не вели. Сатурналии, только и всего. Взрыв на одну ночь, иллюзорное раскрепощение. Завтра все пойдет по-прежнему. Сила останется в руках силы, а власть – в руках власти. Университетских рансе еще ждали счастливые денечки.

Божё отыскал место рядом с дородным и лысеющим господином неопределенного возраста. Покрой костюма и лысина (волосы, зачесанные сзади наперед, лучами прикрывали череп) его старили, но, судя по полному гладкому лицу, ему было не больше тридцати. Когда Божё сел, незнакомец учтиво и степенно поздоровался. В его манере держаться, в его движениях была какая-то размеренность, самодовольство, точно в тридцать лет он уже приноравливался к мимике того важного шестидесятилетнего старца, каким когда-нибудь станет. Божё пожал ему руку и сказал несколько Неуверенным тоном:

– Как дела? – Где-то он видел этот череп с лучами волос, но где? Ах, да, на факультетских конференциях, Может быть, штатный преподаватель? Он часто берет слово и всегда высказывается, храня этот значительный, преисполненный сознания собственного достоинства вид. Но что он преподает? Как его зовут? Просто ужасно, на этом производственном комбинате никто никого не знает.

– Мои дела идут хорошо,– сказал штатный преподаватель, четко выговаривая каждый слог, – как нельзя лучше, если учитывать существующие обстоятельства, – продолжал он похоронным тоном, покачивая головой.

Божё посмотрел на него. Значит, все уже известно. Независимые ряды уже вступили во взаимодействие. Аудитория Б-2 уже не находилась в полном неведении относительно того, что совершается в башне.

– Не могу сказать, чтобы это меня радовало, – сказал Божё. – Куда все это нас заведет? Что нас ждет? Анархия? Паралич?

Симпатия штатного преподавателя его ободрила. Хороший, видно, юноша, уравновешенный, серьезный. Такой не станет предаваться безответственным выходкам, подобно некоторым бешеным из НСПВШ, которые готовы перещеголять в левизне самых оголтелых студентов.

65

Силой? (лат.)