Разумное животное

Является ли термин «политико-фантастический роман» тем определением, какое я ищу? Не совсем. Я сознаю, что в «Разумном животном» остаются элементы, которые не укладываются в рамки политического романа в том смысле, в каком его понимают наши друзья по ту сторону Атлантики: ведь это еще и притча о животных, в духе той давней философской традиции, которая с ней связана в Европе, и сплав научной фантастики с фантастикой исторической, и анализ взаимоотношений ученого с государством, и сравнительное исследование поведения дельфинов и человека.

В итоге — роман-гибрид. Я признаюсь в этом без всякого смущения, потому что в литературе, как и в биологии, я не противник смешения кровей.

Кстати, в этой смеси нет ничего противоестественного. Такую же смесь представляют и мои чувства к Америке. А впрочем, у кого авантюристическая политика руководителей этой великой страны не вызывает чувства тревоги за будущее планеты? Я прекрасно понимаю, что ситуации, описываемые в моем произведении, хоть они и основаны на исторических прецедентах, не всем придутся по сердцу. Пусть по крайней мере меня правильно поймут: я не намерен ничего доказывать. Эта книга не диссертация, а роман. Он ставит проблемы. Но не дает решений.

Робер Мерль

Париж, 4 июля 1967 г.

1

— Уильям, поезжайте, пожалуйста, домой, — сказала миссис Джеймсон с той жеманной вежливостью, к которой она прибегала, обращаясь к своему шоферу (видите ли, Дороти, прислуга меня обожает, я никогда не забываю о подарках к дню рождения и всегда вежливо с ними разговариваю).

Уильям наклонил жирный, выбритый затылок. Его имя, впрочем, было не Уильям, но миссис Джеймсон для простоты называла так всех шоферов, сменившихся у нее после смерти мужа. Уильям положил на руль пухлые руки, где-то впереди послышалось приятное ворчание мотора, и кадиллак удивительно плавно, осторожно тронулся с места.

Миссис Джеймсон откинулась мощной спиной на заднее сиденье, обитое кожей табачного цвета (специальная обшивка, прекрасная английская кожа — премия при покупке машины), поправила очки, в оправе которых сверкали небольшие, но настоящие бриллианты, пристроила на коленях сумочку из крокодиловой кожи, повернула влево массивную голову. Выпятив нижнюю губу, она широко открыла серые глаза и, не говоря ни слова, уставилась на профессора Се-виллу, не спеша, без всякого стеснения разглядывая его, словно неодушевленный предмет. Первое впечатление подтвердилось: темные глаза, смуглая кожа, черные как смоль волосы — похож на цыгана, такой же, наверное, волосатый, как мой бедный Джон, настоящая горилла, шерсть на груди и даже на спине волосы, один из тех полнокровных южан, у которых лишь ба бы на уме…

— Мистер Севилла, вы иностранец?

— Что вы, стопроцентный американец, но мой дед по отцу родился в Галисии.

— В Галисии? — переспросила она, подняв брови. Севилла взглянул на нее и вежливо улыбнулся: она — вылитая рыба меру — так же брезгливо отвисла нижняя губа, так же выпучены глупые глаза.

— Галисия, миссис Джеймсон, — это провинция в Испании.

— Как романтично, — сказала она, теребя застежку сумочки.

Она чувствовала себя подавленной — значит, в нем действительно есть цыганская кровь. Она снова повернула голову влево и опять уставилась на Севиллу: красивые руки, темные глаза, черные, тронутые на висках сединой волосы — эти идиотки будут от него без ума, но, даст бог, вся эта лекция займет немного времени.

Она почувствовала легкую боль в правой стороне груди и с трудом подавила желание запустить под рубашку руку и нащупать, как под кожей перекатывается крохотный, величиной с орешек, комочек, который, может быть, зовется смертью. Правда, Мэрфи ее успокоил, но ведь успокаивать его профессия: «Ничего у вас нет, миссис Джеймсон, совершенный пустяк». У Мэрфи грудной голос, проницательный взгляд, терпеливый и в то же время утомленный вид. Она склонилась вперед, закрыла глаза. Пот тек у нее по спине, и она, охваченная ужасом, словно прислушивалась к своей смерти. Прошло несколько секунд. Она съежилась, приподняла веки, стальные глаза забегали, как беспокойные зверьки, быстро оглядели сумочку из крокодиловой кожи, кожаные, табачного цвета сиденья, бритый затылок Уильяма — все было на месте. Господи, ведь это несправедливо, ведь это невозможно, чтобы миссис Джеймсон, вдова Джона Б.Джеймсона, умерла. Она вспомнила, что, умирая, Джон побледнел, взглянул на нее налитыми кровью глазами, всосал с каким-то жутким всхлипом воздух и мертвый, ткнулся носом в свою тарелку, Правда. Джон много пил, много курил, был похотлив. А миссис Джеймсон казалась себе воплощением совершенства: в светло-голубом, мелкими цветочками платье она восседает в горней обители, и львы смиренно возлежат у ее христианских стоп. Она подняла голову, выпятила нижнюю губу, чтобы скрыть свой двойной подбородок, затем открыла сумочку, вынула запечатанный конверт и, взяв его большим и указательным пальцами, протянула и молча подала Севилле.

— Спасибо, — поблагодарил Севилла.

Он густо покраснел, темные глаза заморгали, он подавил желание тотчас же сунуть конверт в карман и заставил себя небрежно поиграть им, словно дело шло о маловажном предмете, который он мог бы, выходя из машины, забыть на сиденье, обитом кожей табачного цвета.

— Право же, это не имеет значения, миссис Джеймсон, — пробормотал Севилла.

Мэрией ему дорого стоила, он выплачивал ей огромные алименты. «Дорогая моя, — говорила Мэриен, показывая подруге свою новую квартиру, — просто невероятно, все эти деньги чудом свалились на меня». Но этим чудом была она сама: на суде максимум требований и максимум хитрости — ей перепал «фунт мяса» и кое-что сверх того; доверьтесь только богомолкам, так они высосут из вас последний доллар. Севилла с неприязнью смотрел на миссис Джеймсон: 100 000 долларов в год на расходы, — что она только с ними делает? Муж к шестидесяти годам умер на работе для того, чтоб она разбогатела; сократил свою жизнь ради никчемного существования жены — какая-то сплошная нелепость.

— Вы женаты? — спросила миссис Джеймсон.

— Разведен, — ответил он кратко.

— Есть дети?

— Двое.

Она неодобрительно посмотрела на затылок Уильяма.

— Не кажется ли вам, — сказала она грудным голосом, — что для детей большой удар — видеть, как расходятся родители?

— Я думаю, миссис Джеймсон, что для детей гораздо больший удар постоянно видеть нелады в семье, и удар куда более разрушительный потому, что он повторяется изо дня в день.

— Я не согласна с вами, — сказала миссис Джеймсон, одним щелчком захлопнув сумочку из крокодиловой кожи.

— Ну что ж, стало быть, мы расходимся во мнениях на этот счет, — ответил Севилла.

Уильям переменил положение рук на руле, взглянул в зеркало и с невозмутимым, ничего не выражающим лицом подумал: «Старая сука, вечно надоедает людям».

— Сколько вам лет?

Севилла повернул голову в ее сторону:

— Пятьдесят два.

Его злило, что он так послушно отвечает: из вежливости всегда позволяешь людям слишком многое, и они этим пользуются тебе же во вред.

— Мой муж, — продолжала миссис Джеймсон, — умер в пятьдесят четыре года. Он был прекрасным человеком, и мы, слава богу, составляли очень дружную пару. Я всегда тщательно соблюдала свои светские обязанности и сожалею только о том, что так мало наслаждалась обществом Джона, ведь Джон уходил на завод чуть свет, стараясь не разбудить меня, а вечером, когда он возвращался очень поздно, — всегда очень поздно, бедняжка, — меня обычно не было дома. Как у вас со здоровьем?

— Прилично, — буркнул в ответ Севилла; он держался настороженно, чувствовал себя скованно.

Миссис Джеймсон, выпятив нижнюю губу, молчала; вопрос ее был бесцельным, и ответ Севиллы ничего ей не дал. Она походила на курицу, которая выкопала клювом стекляшку и искоса рассматривает ее своим круглым глазом. Они молчали. Она полузакрыла глаза и забыла о Севшие. Это просто положенный на сиденье ее автомобиля предмет, который надо, использовав, вернуть туда, откуда она его взяла. Она вздохнула: Клуб, председательство в Клубе, лекции — какие тяжкие обязанности! — а время все идет, идет, и каждый год — весна, в жизни столько весен. «Кадиллак» замедлил ход, повернул направо и медленно въехал в обсаженную голубыми кипарисами аллею, гравий заскрипел под его шинами.