Мальвиль

Гул голосов, вначале приглушенный, стал громче, как только Бюр и Жанне унесли труп, словно их уход вычеркнул из памяти стихийное деяние, стоившее Фюльберу жизни. Я попросил друзей, чтобы они как-нибудь незаметно отвлекли от меня людей, которые теснились вокруг. Мне предстояло провести дватри важных разговора, требовавших соблюдения известной тайны.

Я спустился по ступенькам и подошел к группе «мятежников» – единственной, которая проявила мужество в час испытания и достоинство в минуту торжества, ибо ни один из них не принял участия в линчевании Фюльбера, даже Марсель, отшвырнув Фюльбера в проход, он не тронулся с места, как и Жюдит, обе вдовы и оба фермера, – оказалось, что одного из них зовут Фожане, другого – Дельпейру. Убили Фюльбера слабодушные.

Аньес Пимон и Мари Лануай расцеловали меня. По щекам Марселя, дубленым, как та кожа, из которой он тачал башмаки, катились круглые слезы. А Жюдит, еще более мужеподобная, чем всегда, ощупывала мои мускулы, приговаривая:

– Вы были великолепны, мсье Конт. В своей белоснежной одежде вы точно сошли с витража, чтобы сразить дракона.

При этом она усердно разминала мой бицепс своей мощной дланью. Позже я замечал, что Жюдит вообще не может разговаривать с мужчиной, если он еще не вышел из того возраста, когда способен ей нравиться (а учитывая ее собственный возраст, выбор был достаточно велик), не ощупывая его верхних конечностей. Я вспомнил, что при первом знакомстве Жудит представилась мне как «холостячка», и, высказывая ей теперь свою благодарность, размышлял, осталась ли она равнодушной к геркулесовым плечам Марселя и безразличен ли Марсель к ее мощным прелестям. Говорю это без всякой иронии – потому что Жудит и в самом деле была обаятельна.

– Послушайте, – сказал я, понизив голос и увлекая их в сторону вместе с Фожане и Дельпейру, с которыми обменялся долгим рукопожатием, – времени у нас в обрез. Нам надо организоваться. Нельзя допустить, чтобы подхалимы, плясавшие перед Фюльбером, захватили в Ла-Роке власть. Предложите выбрать муниципальный совет. Пока идет собрание, напишите шесть ваших имен на листке бумаги и внесите этот список на голосование. Никто не осмелится выступить против.

– Только моего имени не пишите, – сказала Аньес Пимон.

– И моего не надо, – тотчас добавила Мари Лануай.

– Почему это?

– Получится слишком много женщин. Это им не понравится. Вот мадам Медар – дело другое. Мадам Медар ученая.

– Зовите меня просто Жюдит, дружочек, – сказала Жюдит, положив руку на плечо Аньес. Женщин она тоже ощупывала.

– Да что вы, разве я посмею! – вспыхнув, отнекивалась Аньес.

Я посмотрел на нее. И подумал, как мило краснеют блондинки, особенно с такой нежной кожей.

– А кто будет мэром? – спросил Марсель. – Среди нас складно говорит одна Жюдит. Но не в обиду вам будь сказано, – добавил он, поглядев на нее с любовью и восхищением, – они ни в жизни не согласятся, чтобы мэром была женщина. Тем более, что ты, – добавил он, сбивадсь с «вы» на «ты», и, заметив это, покраснел, – по-местному не говоришь.

– Ответьте мне прямо на один вопрос, – живо сказал я. – Вы бы согласились выбрать мэром когонибудь из мальвильцев?

– Тебя? – с надеждой спросил Марсель.

– Нет, не меня. Например, Мейсонье.

Краешком глаза я подметил, что Аньес слегка разочарована. Возможно, она надеялась, что я назову другое имя.

– Что ж, – сказал Марсель, – он человек честный, положительный...

– И сведущ в военном деле, – добавил я. – А это вам пригодится для организации обороны.

– Я его знаю, – сказал Фожане.

– И я, – добавил Дельпейру.

Эти не станут тратить слов попусту. Я поглядел на их открытые широкие загорелые лица. «Я его знаю» – этим сказано все.

– А все же, – возразил Марсель.

– Что «все же»?

– Ну, в общем, он коммунист.

– Марсель, будьте же благоразумным, – укорила его Жюдит. – Что значит коммунист, когда партий больше не существует?

Говорила она хорошо поставленным преподавательским голосом, приведись мне общаться с нею каждый день, меня бы это, наверное, немножко раздражало, но Марселю, как видно, очень нравилось.

– Что верно, то верно, – согласился он, кивая лысой головой. – Но все же диктатура нам здесь ни к чему, мы уж и так сыты ею по горло.

– Мейсонье вовсе не склонен к диктатуре, – сухо возразил я. – Отнюдь. Даже подозревать его в этом оскорбительно.

– Да я не в обиду ему говорю, – сказал Марсель.

– И потом, не забудь – теперь у нас будут винтовки, – заметил Фожане.

Я посмотрел на Фожане. Лицо широкое, цвета обожженной глины. Плечи тоже широкие. И неглуп. Меня восхитила его реплика насчет винтовок, точно это уже дело решенное.

– На мой взгляд, – сказал я, – муниципальный совет должен прежде всего принять решение вооружить жителей Ла-Рока.

– Ну что ж, тогда все в порядке, – сказал Марсель.

Мы обменялись взглядами. Согласие было достигнуто. И Жюдит, к моему удивлению, проявила большой такт. Она почти не вмешивалась.

– Значит, – сказал я, чуть улыбнувшись, – теперь мне остается только уговорить Мейсонье.

Я сделал было уже несколько шагов, но вернулся и знаком поманил к себе Мари Лануай. Она тотчас подошла. Это была тридцатипятилетняя брюнетка, полная и крепкая. Глядя на меня снизу вверх, она ждала, что я ей скажу, – а я вдруг почувствовал неодолимое, страстное желание схватить ее в объятия. Никогда я за ней не ухаживал, никогда даже не думал о ней в этом плане, и я не мог понять, чем вызван этот внезапный порыв, разве что жаждой воина отдохнуть после боя. Впрочем, какой же это отдых? Если хочешь отдохнуть, лучше поискать менее утомительное занятие. Любовь ведь тоже борьба, но, как видно, она больше отвечает глубоко заложенному во мне инстинкту, чем та борьба, которую вел я до сих пор, – любовь дает жизнь, а не отнимает ее.

Пока что я подавил в себе даже искушение стиснуть, как это сделал бы наш викинг в юбке, округлую, аккуратненькую руку Мари, весьма соблазнительно выглядывавшую из-под короткого рукава ее платья.

– Мари, – заговорил я слегка сдавленным голосом. – Ты знаешь Мейсонье, он человек простой. В замке он жить не станет. А у тебя большой дом. Что, если ты его приютишь?

Она смотрела на меня, раскрыв рот. Но меня подбодрило уже то, что она не сказала сразу же: «Нет».

– Кухарить тебе на него не придется. Он, наверно, захочет, чтобы ларокезцы столовались сообща. Только обстираешь его, заштопаешь что надо, вот и все.

– Да я ничего не говорю, – сказала она, – но ты же знаешь, какие у нас люди. Если Мейсонье поселится у меня, они станут болтать невесть что.

Я пожал плечами.

– Ну а если и станут болтать, тебе-то какое дело? Да хоть бы и было о чем – что с того?

Она печально поглядела на меня и покачала головой, растирая замерзшие в холодной капелле руки, которые я охотно согрел бы в своих руках.

– Твоя правда, Эмманюэль, – вздохнула она. – После всего, что мы тут пережили!

Я поглядел на нее.

– Ты с этим не равняй.

– Само собой, – поспешно согласилась она. – Я и не равняю.

– Разве Мейсонье на приударял за тобой в свое время? – улыбнулся я.

– Приударял, – ответила она, просияв при этом воспоминании. – Да ведь я и сама была не прочь, – добавила Мари. – Это отец не захотел, из-за его взглядов.

Стало быть, согласилась. Поблагодарив ее, я тут же перевел разговор на другое и спросил о здоровье ее грудной дочери Натали. Минут пять я поддерживал беседу, поддерживал машинально, не слыша даже того, что говорил сам. Однако под конец слова Мари вдруг насторожили и взволновали меня.

– Знаешь, я просто ни жива ни мертва от страха, – призналась она. – Ведь из-за всего, что случилось, ей не успели сделать прививок. И маленькой Кристине, дочери Аньес Пимон, тоже. Я все думаю, а вдруг моя Натали подхватит какую-нибудь болезнь. Что мы тогда будем делать? Врача нет, антибиотиков тоже, а вокруг полным-полно микробов, раньше-то, когда были прививки, мы о них не думали. А теперь чуть она станет кукситься, я места себе не нахожу. Даже перекись у меня кончилась. Представляешь, всех-то лекарств у меня – один термометр.