Файл №220. Розыгрыш

— Ужасно, — искренне сказала Скалли. Шериф испытующе оглядел ее. Ухмыльнулся.

— Конечно, ужасно, — согласился он. — А вы, мэм, повели бы, скажем, своего сынишку на представление, где рядом бегает, прыгает, скачет облезлый урод, у которого вместо кожи — ороговелые синюшные лохмотья, а под ними — голое мясо?

— Не задавалась этим вопросом, — сухо ответила Скалли. — У меня нет детей… пока.

Шериф утробно хрюкнул и снова ухмыльнулся.

— Почему-то я так и думал, мэм, — сказал он.

На редкость неприятный тип, подумала Скалли.

— У меня создалось впечатление, — сказал Молдер примирительно, — что мистер Глэйсбрук отнюдь не единственный житель этого города, который… как бы это сказать… зарабатывал на своем, как вы выразились, уродстве. Шериф кивнул.

— Городишко был основан в двадцатых годах, — сказал он, прихлебнув, — когда великие цирки Бэйли и Варнума несколько раз пережидали тут межсезонье. Люди привыкли… да места тут и впрямь красивые, сытные. Тепло. Многие так и осели в этом краю. А многие приехали потом, когда возраст их сшиб с арены.

— Тогда, — задумчиво проговорила Скалли, ощущая, как в мозгу отчетливо забрезжило понимание, — тогда история города может нам, несомненно, помочь понять наш случай. Здесь возник некий психопатогенный изолят.

И она с удовольствием отметила про себя, как от этих ее слов лицо шерифа сморщилось, будто он раскусил лимон.

Она приветливо улыбнулась шерифу и старательно принялась объяснять:

— Привыкшие к постоянным переездам и к нестабильности общения, к восхищению и рукоплесканиям, к ущербности межчеловеческих отношений с обычными людьми, которую они компенсировали публичностью и славой, все эти бывшие цирковые артисты, оказавшись вдруг в ограниченном и тесном мирке, в обществе самих себя, наедине со своими физическими недостатками, не могли не начать страдать от самых жестоких комплексов. Лишившись сцены, они лишились единственного коммуникативного средства, соединявшего их с миром нормальных людей, и единственной ситуации, которая хоть как-то примиряла их с их уродствами, поскольку только благодаря этой ситуации уродства оказывались для них выгодными. По крайней мере, у некоторых из этих людей наверняка развилась патологическая ненависть ко все…

— Минутку, минутку, — недовольно сказал шериф и нахмурился. — Что это такое? Нормальные люди, ненормальные люди… Никаких не «этих людей», мэм. Они такие же, как мы, можете мне поверить, уж я-то знаю. С виду они могут выглядеть несколько непривычно, нестандартно даже. Но внутри они такие же, как мы с вами. Абсолютно нормальные, да.

Скалли снисходительно улыбнулась.

— Пока серийного убийцу не поймают, его тоже всегда считают абсолютно нормальным и друзья, и соседи, и случайные знакомые, — сказала она. — Супруга преступника либо супруг преступницы тоже, как правило, даже не подозревают о преступлениях — а на суде лишь руками разводят. И потом… шериф. Если считать физически исковерканных людей нормальными, тогда, будучи последовательными, следует признать, что они и преступления могут совершать так же, как остальные нормальные люди?

По лицу шерифа можно было подумать, что он понял, дай Бог, треть из того, что тут наговорила ему эта болтливая лощеная красотка. Он помолчал, недовольно жмурясь, будто вокруг его лица вилась, жужжа, назойливая муха, а потом, не придумав, похоже, ничего лучшего — прихлебнул.

Это явно оживило его мозг.

— Мой опыт мне подсказывает хитрую штуку, мэм, — медленно сказал он, — Наверное, это тоже психология. Гораздо труднее привыкают к физическим недостаткам другие люди, а не сами люди с физическими недостатками.

Несколько мгновений Скалли честно старалась понять эту глубокую мысль и перевести ее на нормальный английский. Потом взялась за свой бокал с соком. Продолжать спор явно было бессмысленно.

Молдер, уже несколько минут молча вертевший в пальцах глянцевую двустворчатую корочку меню, наконец подал голос.

— Скажите, шериф. Тут вот вокруг текста — какие-то виньетки, завитушки, узоры вроде виноградных листьев… и вот эта картинка, — он, постукав ногтем по заинтересовавшему его изображению, протянул открытое меню через столик.

— Никогда не обращал внимания, — угрюмо прогудел шериф.

Слева от мелко набранной завершающей строки «Хепкэт-Хэлм. Копирайт 1992» красовалась некая нелепая уродина с круглой лупоглазой башкой, тоненькими ручонками, чрезвычайно рахитичной, но, похоже, все-таки женской грудью и чешуйчатым рыбьим хвостом.

— Работа какого-то местного художника? — спросил Молдер.

— Угу.

— Псевдоним он себе взял какой-то странный. Руль-Всезнайка, так это надо понимать, что ли?

— Может, и так, — с полным равнодушием ответил шериф. — Джаз он действительно знает, как Эй, Би, Си. И ориентируется в нем классно.

— Интересно. А можем мы познакомиться с этим… э-э… Рулем?

Шериф пожал глыбами плеч. Потом махнул рукой куда-то в сторону залива.

— Чего ж не познакомиться. До его мастерской четверть мили, не больше. Айда.

И он поднялся.

Подмышка его форменной рубашки, как успела с содроганием приметить Скалли, была буквально черной от пропитавшей ее неаппетитной влаги. Запах пота, брезгливо подумала Скалли. В лаборатории, как эксперт, надев маску с перчатками и морально подготовившись, то есть поставив в душе некий переключатель с позиции «жизнь» в позицию «работа», она могла ковыряться в любом дерьме ровно столько, сколько требовало дело — но, как женщина была в высшей степени требовательна к гигиеническому состоянию собеседника.

Шериф был ей уже однозначно подозрителен.

Мастерская 18.23

Музыка в мастерской ревела, булькала и клокотала так, что на полках прыгали и играли в пятнашки замшелые, в заскорузлых потеках стаканы, не мытые, похоже, еще со времен убийства Кеннеди. Невидимый певец ощутимо тряс щеками, лягался и глодал микрофон. От акустических ударов, следовавших в строго невразумительной последовательности, дрожали подвешенные к потолку образцы уродцев и ужастиков — оскаленных чучел, полуперепиленных и полупереваренных, вывернутых наизнанку и искалеченных всякими иными изощренными способами.

Руль-Всезнайка трудился, сосредоточенно и самозабвенно согнувшись над перекошенным бугристым черепом очередного монстра. Это было настоящее искусство. И это был настоящий мастер.

Дышать в мастерской было нечем. Концентрированный, будто серная кислота, дух табака и пива бил непривычному человеку прямо в мозг и вырубал наповал.

Куда там подпольным лабораториям по производству героина…

— Всезнайка! — крикнул шериф.

С тем же успехом он мог пытаться завести тихий академический спор о скрытых альбигойских мотивах в поэзии Данте прямо на стадионе во время финального матча национального чемпионата по регби.

— Всезнайка!! — надсаживаясь, повторил шериф.

Он даже сам себя не услышал.

Агенты за его спиной молча привыкали дышать.

Тогда шериф гавкнул.

От хриплого, свирепого лая у приезжих мороз продрал по коже. Даже запись, казалось, на миг застенчиво запнулась, стушевавшись. Руль-Всезнайка крутнулся ужом, с завидной реакцией выставив перед собой руку с каким-то неприятно отблескивающим острым инструментом; похоже, им он и ваял. Шериф аккуратно пригладил лысину и несколько раз повел ладонью сверху вниз: убавь, мол.

С крайне недовольным лицом Всезнайка потянулся и левой рукой с натугой передернул удивительный, просто-таки экзотично допотопный рубильник — таким, вероятно, Оппи в Лос-Аламосе когда-то жахнул первый в мире Эй-Бам.

Внезапная тишина жахнула, как Эй-Бам.

На Руля-Всезнайку стоило посмотреть и в тишине. Судя по всему, он не был обременен никакими физическими странностями, и после кладбищенского шока это уже само по себе могло примирить с любым его своеобразием. Глаза художника под густыми нависшими бровями горели вдохновенным наркотическим блеском, а весь его облик выражал предельную степень раздражения. Он неторопливо вытер руки о тряпку, бывшую явно несколько чище его рубахи, завязанной узлом на плоском мускулистом животе.