Страница 100 из 122
Преуспевающий горный инженер, сменивший эту работу на служение обществу, Гувер сделал многое, чтобы помочь охваченной войной Европе. Когда его спросили, насколько разумно кормить русских, часть из которых большевики, спасая их от последствий революции, он, как говорят, ответил: «Двадцать миллионов человек голодает. Какой бы они не придерживались политики, их нужно накормить!»{623}
Гувер всегда был протекционистом и остался им, когда служил секретарем по вопросам торговли при Гардинге и Кулидже. Хорошо знакомый с трудами по горному делу, он не читал или не понимал трудов Рикардо и считал, что всякое государство должно импортировать только те товары, которые не может производить само. В 1928 году он публично обратился к фермерам, всегда бывшим традиционным электоратом демократов, которые пострадали от снижения цен на продукты:
Мы понимаем, что существуют определенные виды промышленности, которые не могут конкурировать с зарубежными аналогами из-за низкой оплаты труда и низкой стоимости жизни за рубежом. Мы ручаемся, что следующий конгресс республиканской партии проверит, а где необходимо и пересмотрит этот список так, чтобы в этих областях на нашем рынке снова правил американский труд, чтобы он устанавливал наш уровень жизни, чтобы обеспечивал постоянную занятость в этих отраслях.{624}
Точнее было бы назвать подписанный закон «тарифом Гувера», но бесчестье назвать его своим именем выпала двум республиканцам: сенатору Риду Смуту из Юты и представителю Уиллису Хоули из Орегона. Подняв ввозную пошлину на импортные товары почти до 60%, тариф Смута—Хоули не произвел эффекта грома с ясного неба. Вернее сказать, запустил уже и так поднятые законом Фордни—Маккамбера тарифы прямиком в стратосферу.
Еще до принятия тарифа Смута—Хоули на него с ужасом отреагировали две группы — европейцы и экономисты. К тому времени как закон попал в Сенат, министры иностранных дел всего мира уже присылали в Государственный департамент протесты, а бойкоты были уже в пути. Почти все американские экономисты всех рангов — всего 1028 человек — подписали петицию к Гуверу, призывая наложить на закон вето.{625}
Безрезультатно. 17 июня 1930 года он подписал закон, запустив механизм воздаяния и торговой войны. Охватывая десятки тысяч товаров, закон, казалось, ущемил всех торговых партнеров до единого. Он наставил еще и множество «нетарифных барьеров». Например, бутылочные пробки, которые составляли около половины испанского экспорта в США. Новый закон не просто поднял пошлины на пробки до неприемлемого уровня, но и потребовал, чтобы на каждой пробке ставилось клеймо страны производителя, а эта операция обходилась дороже, чем сама пробка.
Закон установил высокие пошлины на импортные часы, особенно недорогие, которые конкурировали с американскими «часами за доллар». Это задело каждого десятого швейцарского работника часовой индустрии или смежной с ней, так что миролюбивая и приятная страна разразилась праведным гневом. Эти часы и пробки отлично иллюстрируют бессилие маленьких государств. Если часы для США составляли 10% швейцарского экспорта, то торговля в обратном направлении составляла только 1% американского экспорта. Чувство беспомощности рождало в швейцарцах и испанцах гнев.
Крупные страны континента — Италия, Франция и Германия — оказались в лучшем положении. Они смогли ответить, что и сделали, ударив по гордости американской промышленности — автомобилям и радио, — подняв ввозные пошлины далеко за 50%. Это сыграло не последнюю роль в том, что Бенито Муссолини решил действовать по-своему. Страстный любитель автомобилей, пренебрегавший посредственного качества машинами крупнейшего итальянского производителя, концерна «Фиат», дуче долгие годы сопротивлялся протекционистским требованиям ее президента Джованни Аньелли. После введения тарифа Смута—Хоули терпение Муссолини лопнуло, и он ответил стопроцентной ввозной пошлиной на автомобили, почти полностью отрезав импорт американских машин.{626} (Некоторые вещи не меняются. Аньелли по-прежнему контролируют «Фиат», производящий безобразные машины, и в XXI веке требуют протекционистских мер.) В 1932 году отреагировала даже фритредерская Англия, введя десятипроцентную пошлину на большинство импортных товаров и созвав конференцию в Оттаве, которая утвердила вокруг империи протекционистский барьер.
Так и пошло по всему миру. В 1930 году, через три года после принятия тарифа Смута—Хоули, французские кружева, испанские фрукты, канадский лес, аргентинская говядина, швейцарские часы и американские автомобили постепенно исчезли из гаваней мира. К 1933 году, казалось, экономику всего мира охватило то, что экономисты называют автаркией — состояние, в котором государство обходится собственными товарами, какими бы неподходящими для производства они ни были.
Америка привела мир на грань международного торгового коллапса, и американцу этот процесс пришлось поворачивать вспять. Корделл Халл родился в деревянном домишке, среди табачных полей восточной части Теннеси. Он на своем опыте прочувствовал экономику Рикардо и, что еще важнее, моральные ценности торговли. Его понимание этого вопроса лучше всего выражается в этом отрывке из его воспоминаний:
Когда я был мальчишкой и жил в Теннеси, у нас было два соседа — назову их Дженкинс и Джонс, — которые враждовали между собой. Много лет между ними сохранялась враждебность, не знаю из-за чего. Когда они встречались на дороге, в городе или в церкви, то лишь молча обменивались холодными взглядами.
Как-то по весне один из мулов Дженкинса захромал, как раз в самую пахоту. В это время Джонсу очень понадобилась кукуруза на корм свиньям. И так случилось, что Джонс уже закончил пахать, мул его был свободен, а у Дженкинса были полные закрома кукурузы. Общий приятель свел этих людей вместе, и Джонс позволил Дженкинсу воспользоваться его мулом в обмен на корм для свиней.
В результате, скоро два старых врага стали лучшими друзьями. Принципы общей торговли и простые соседские отношения позволили им выручить друг друга из нужды и помирили.{627}
Пробыв конгрессменом от демократов почти четверть века, Халл сыграл важную роль в борьбе против закона Фордни— Маккамбера и тарифа Смута—Хоули, а в 1930 году он выиграл место в Сенате и оставил его через два года, только потому что Рузвельт взял его на должность государственного секретаря. Прибыв в Фогги-Боттом,[92] он сразу же получил от иностранных государств целых 34 официальных протеста против американской тарифной политики.
Как Кобден столетием раньше, Халл выступил с обращением в своей стране, а затем и за границей. Торговля почти замерла, и мир стоял на пороге депрессии, когда он обратился ко всем, кто слушал его в этих плачевных обстоятельствах: «Всем должно быть очевидно, что высокие тарифы не являются необходимым и неизбежным средством достижения благополучия, как их пытались представить».{628} «Нельзя ожидать, что другие страны, — продолжал он затем, — будут покупать наши товары, если они не могут заработать денег, продавая нам свои».
Его самым несговорчивым слушателем стал новый президент, чей страх перед республиканцами заставил его почти сразу же отступиться от предвыборных обещаний о свободной торговле. Постепенно Халл убедил его, объясняя, что закон Фордни—Маккамбера и тариф Смута—Хоули выхолащивают его попытки завязать международные торговые отношения. Хитрый Халл предложил Рузвельту хотя бы «доработать» закон Фордни—Маккамбера, чтобы президент мог уменьшать или увеличивать пошлины наполовину и чтобы он мог предложить другим государствам ограниченные уступки, такие как список беспошлинных товаров. В результате появился Закон о взаимных торговых соглашениях 1934 года, остановивший почти полувековой путь мира к протекционизму и автаркии. Он действовал три года, потом Конгресс его регулярно возобновлял.
92
Историческое название местности, где сейчас расположен Государственный департамент США.