Кровь ворона

— Из дальней сторонушки. — Мужик отдал хозяйке корчагу, забрал посох и с силой стукнул им о землю. — Издалека мы сюда прибыли и, вестимо, не без дела.

— Просим милостиво, — опять поклонился хозяин. — Какова же ваша нужда?

— Прибыли мы сюда по делу по торговому, — пригладил голову гость.

— Да торговому человеку у нас завсегда рады, — развел руками шорник. — Есть у нас седла добротные деревянные и кожей шитые, с подпругой одной, двумя и тремя, как кому по душе более. Есть мясо парное да копченое, есть хомуты прочные да потники, цветами полевыми вышитые. В место вы хорошее прибыли, гости дорогие, место прибыльное. Дай вам Велес еще девяносто лет здоровия, вспоминать наш товар станете с радостью. И цену невысокую возьмем, и товар погрузить поможем. Что желаете, люди торговые? Седел али уздечек красных, али снеди в путь-дорогу?

— Слыхать, есть у вас другой продажный товарец, — улыбнулся мужик, — а у нас купец. Ваш товар, как мы слышали, дорогой, хороший и нележалый. А наш купец — богатый, хороший и неженатый.

— Купец богатый, хороший и неженатый — это разговор совсем другой получается, — понимающе развел руками Севар. — Неженатые молодые совсем другого завсегда хотят, это мы понимаем. Есть у нас товар, что и молодому неженатому по нраву придется… — Шорник сделал долгую паузу. — Ковер персидский есть. Мягкий, что трава лесная.

Среди деревенских кто-то прыснул в кулак.

— Ай, хорошая вещь — ковер персидский, — не моргнул глазом рыжий. — Пусть здрав будет тот, кто хранит редкостную вещь такую в доме своем, да будут здоровы дети его и внуки. Но купец у нас, опять же, редкостный. Купец тот — Версавий, сын Премысла Сосновского, соседа моего. И ковры обычные покупать ему как-то невместно.

Когда прозвучало имя Версавия, по рядам сельчан пронесся короткий вздох. Теперь исчезла даже малейшая неопределенность, и всем стало ясно: кого сватают и за кого взять хотят.

— Да, купец у вас редкостный, — признал Севар, покачав головой из стороны в сторону. — Такому ковры персидские и стекло цветное предлагать не по чину. Однако есть у нас тоже товар редкий, чудесный, каковой простому человеку и показать боязно.

— Что же за ценность столь великая у тебя может быть? — засомневался сват.

— Юрта половецкая на двух телегах! — Услышав такое, Середин чуть не подпрыгнул на чурбаке: ведь это его юрта, не севаровская! Но тут же взял себя в руки: понятно же, что народ валяет дурака. Половодье, поля залиты, из селения не выйти, работ почти нет. Так почему бы со скуки и не поточить лясы, не пошутить перед важным делом? Хотя, очень может быть, пока выбранный в главные сваты рыжий бородач заговаривает зубы и отпивается хмельным медом, его спутники не спеша осматриваются, оценивают хозяйство, отношение соседей. Должны же они знать, с кем породниться собираются: с крепким мужиком, с пьянчужкой али голытьбой безлошадной? Чего просить можно, в чем, случись надобность, поддержку у отца жены искать?

— Мелок товар, — даже не оглянувшись, решил сват. — Мелок… Э-э, зря ехали! — Он сорвал шапку, кинул оземь: — Поехали отсель. Обманули нас, нет у хозяев красного товара.

— Есть-то есть, — покачал головой шорник, — да красный товар не каждому на глаза выпускают, не каждый оценить может.

— А покажи, хозяин! — обрадовался мужик, поглаживая бороду. — Глядишь, и сторгуемся…

— Не покажу.

— У вас товар, у нас купец… Как без показу-то?

— Не покажу.

— Ай, покажи, покажи товар! Покажи, хорошую цену дам.

— Не покажу, — отмахнулся шорник. — Не уговаривай, человек торговый, не покажу.

— Покажи, покажи, сосед, — принялись уговаривать Севара уже односельчане.

— Не покажу!

— А купцу нашему редкостному покажешь? — сделал хитрый и неожиданный ход мужик.

— Купцу вашему?.. — надолго задумался хозяин, а потом резко и размашисто махнул рукой. — И-эх, была не была. Привози купца своего завтра к полудню, покажу товар редкостный, товар красочный, товар дорогой! Покажу!

— А теперь, гости дорогие, — выступила хозяйка. — Не желаете ли угоститься с дороги, чем богаты?

— Отчего же не угоститься, — поднял шапку мужик и нахлобучил обратно на голову. — Вижу, мастерица хозяюшка. У доброй хозяйки не угоститься — грех…

Сваты пошли в дом, а деревенские собрались у навеса, живо обсуждая, как лихо гость выпил хмельной мед. Впрочем, кто-то тут же заявил, что и он так может, ему предложили попробовать — и парни, продолжая задорно перекрикиваться, двинулись со двора. Ясно, к вечеру все до единого лежать будут. Разве в таком споре одной корчагой дело обойдется?

Поняв, что представление закончилось, Олег пошел к себе в баню, но, приоткрыв дверцу, вдруг услышал тихое всхлипывание.

— Кто здесь? — шагнул он внутрь и увидел на нижнем полке Даромилу, прижавшуюся лбом к стене. — Эй, ты чего, красавица? Что случилось?

Девушка не ответила, только накинула на голову платок, чтобы закрыть лицо.

— Тебя кто обидел? Кто, скажи? Ну же, Даромила, ответь. Что случилось? — Олег подступил ближе, присел рядом, гадая, можно ли ему обнять девушку, чтобы утешить, или лучше руки не распускать. — Скажи, может, сделать чего? Помочь? Хочешь, голову обидчику снесу или порчу напущу на все его колено?

В ответ доносились только всхлипывания. Середин немного поколебался, взял ее за плечи:

— Да скажи хоть что-нибудь, милая моя. Ответь. Я ведь пред тобой в долгу. За волхва, что позвала вовремя, за заботу. Могу расплатиться, чем скажешь. Ну, Даромила, что случилось-то?

— Ты чего с ней сделал, чужак?! — как обычно, в самый неподходящий момент сунулся в баню лишний свидетель — все та же голубоглазая туземка. — Даромила, что он с тобой сделал? Он снасильничал, да?

— Отстаньте от меня! — первой не выдержала девушка, отпихнула Олега, пробежала мимо туземки и выскочила наружу.

— Ты чего с ней сделал, негодяй? Чужак нерусский, нелюдь болотная!

— Можешь звать меня просто боярином, коли имени упомнить не способна, — ответил Середин. — И хватит голосить, как воробей из навоза, не трогал я ее.

Туземка осеклась, то ли переваривая услышанное, то ли думая над достойным ответом, и ведун воспользовался паузой:

— Слушай, красотка, а почему Даромила в кокошнике ходит? Это ведь замужних женщин наряд, а она вроде как при отце с матерью живет.

— Так замужем она, боярин, — всплеснула руками туземка. — Неужто не знаешь? Еще четыре года назад ее Сваролюб из того же Засосенья сосватал. Всё чин по чину, да токмо за десять ден до свадьбы он с другами двумя на лодке ставень проверять поплыл, да и не вернулся боле никто. Ни лодки, ни молодцев никто так и не встретил. Живы ли, утопли — неведомо. Так и осталась Даромила соломенной вдовой. Ан и вдовой ли… Всякое ведь случается. Хотя в любом случае — кто же ее теперича за себя возьмет? И года не те, и кто она пред богами — неведомо. А хоть бы и вдова: разве ж на них женятся? После смерти, вестимо, все мужья и жены опять вместе сходятся. Коли на вдове женишься — она к мужу своему первому уйдет, а ты един, как перст, останешься.

— Кого же гости сватали?

— То среднюю, Умилу. Когда старшая замужем, можно и остальных дочерей выдавать.

— Вот стало быть, отчего она вся в слезах… — наконец сообразил Середин. — Свою, стало быть, неслучившуюся свадьбу сегодня вспомнила. Да, жалко девчонку. Красивая ведь, молодая. Жить да жить, детей рожать, мужа любить. Как же она теперь?

— А ты, коли такой жалостливый, взял бы да женился на ней. А, боярин? Бери Даромилу за себя, и не станет у нее никаких несчастий. А? — с плохо скрываемым злорадством предложила туземка. — Все вы такие жалостливые, пока от вас ничего не надобно. А самим лишь бы под подол залезть, да убечь опосля поскорее!

Выстрелив гневной тирадой, туземка гордо вскинула голову и выбежала наружу. Впрочем, даже без ее ответа Олег мог себе представить дальнейшую судьбу Даромилы: останется она до конца дней своих при отцовском доме. Будет ходить в старых девах, чужих детей и внуков нянчить, по хозяйству помогать. Может, так и останется доброй тетушкой. А может — бегать к ней, голодной на ласку, деревенские мужики станут. Бабы все проклинать начнут, мужики же, хоть и бегая, всё равно с презрением «гулящей» нарекут. И детей принесет она не на радость мужу своему, а «в подоле», отцу на позор. И станут детишки невинные зваться байстрюками, а мамочку их, совершенно запросто, еще и прочь погонят. И из дома отцовского — от позора, и из деревни — от ненависти общей бабьей…