Страница 1 из 26
Павел Фокин
Цветаева без глянца
Нежной памяти Лии Георгиевны Максидоновой
«МНЕ дело — изМЕНа»
Личность Марины Цветаевой настолько широка, богата и противоречива, что охватить ее в немногих словах совершенно немыслимо!
Знала же она, считавшая восемнадцатый век своим, родным, смертную формулу «слово и дело» — обвинение в государственной измене, оговор, равный приговору!
Знала и то, что в веке двадцатом, в котором была обречена жить, слово «измена» вновь обретет кровавый смысл.
И о роковых исходах любовных измен — во все времена — знала. Измена — у людей, для людей — гнев, презрение, ненависть. Застенок и плаха. Позор и проклятие на все времена.
И с вызовом писала: «мне дело — измена». С вызовом подписывала: «мне имя — Марина».
Мол, не трудитесь выслеживать, доносить, шпионить, МНЕ — нечего скрывать, МНЕ не от кого скрываться. Всё о себе САМА написала. Всё о себе САМА рассказала. Ни слова, ни дела не утаила.
Была особой породы: не «из камня» и не «из глины» сотворена. И даже — не «из плоти». Как «бренная пена морская». Из воздуха и воды — не воздух и не вода. Из волны и скалы — не волна и не скала. На границе стихий — в столкновении стихий. Столкновение стихий. Вот только что взлетевшая на гребень волны, игривая и бурлящая, — и уже оседающая кружевом на песке, покорно и бездвижно. Гибнущая в момент рождения и воскресающая в новом ударе прибоя — «серебрясь и сверкая». Сиюминутная и вечная, изменчивая и неизменная — Психея. Живая Душа.
И ее «измена» — из другого словаря. Вне истории. Вне политики. Вне страстей.
Ее «изМЕНа» — романтизированный, поэтически очищенный и ограненный вариант прозаического, бледного и вялого, почти механического «изменения». Уверенной рукой мастера вызволила, вызвала из гусеницы повседневного слова волшебную, переливающуюся оттенками смысла бабочку поэзии.
Ее «измена» — непрерывный полет Души. Неустанное движение Духа. Неутомимое Творчество. Преодоление. Обновление. Чудо. Измена-Преображение. Измена-Жизнь. Неизбывное материнство. «Высокая» измена — в которой и тени предательства нет, где только — самоотдача. Измена-Подвиг. Измена-Дар.
«Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, т. е. обретать смысл и вес — только преображенная, т. е. — в искусстве. Если бы меня взяли за океан — в рай — и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна». «Мне нет дела до себя. Меня — если уж по чести — просто нет». Отречение — резкое, непоправимое, до конца. И оправдания от других — не надо.
Считала: «Тело в любви не цель, а средство». Также и в творчестве, ибо любовь — и есть творчество. И творчество — любовь. Она всегда понимала себя не как цель, а как средство — творчества, любви, души. И пользовалась им (собой) на полноту: радовалась и страдала, томилась и ликовала, рыдала и пела, любила, негодовала — жила. И всех звала с собой — жить:
«Мое завещание детям:
— «Господа! Живите с большой буквы!» (Моя мать перед смертью сказала: «Живите по правде, дети, — по правде живите!» — Как туманно! — Правда! — Я никогда не употребляю этого слова. — Правда! — Как скудно — нищё — не завлекательно! — «Живите под музыку» — или — «Живите, как перед Смертью» — или — просто: — «Живите!»»
Гедонизм? Ничего нет более противного Марининому призыву — жить! Гедонизм — торжество плоти — бездушен. Гедонизм — апофеоз потребления — бесплоден. Гедонизм — имитация жизни — «гроб и надгробные плиты»!
Жить, для Марины, — быть надобной. Быть средством для другого. Который сам — встречное средство. Она — оклик, он — отзыв. Вместе — жизнь.
Оклик без отзыва — стих. Но и в стихе — жизнь. Усиленная и умноженная лирическим напором.
«Лирическое стихотворение: построенный и тут же разрушенный мир. Сколько стихов в книге — столько взрывов, пожаров, обвалов: ПУСТЫРЕЙ. Лирическое стихотворение — катастрофа. Не началось и уже сбылось (кончилось). Жесточайшая саморастрава. Лирикой — утешаться! Отравляться лирикой — как водой (чистейшей), которой не напился, хлебом — не наелся, ртом — не нацеловался и т. д…
Из лирического стихотворения я выхожу разбитой».
Но:
Биография Марины Цветаевой сегодня известна в мельчайших деталях. Если и есть пробелы, то — несущественные. Во всяком случае главные эпизоды прописаны с небывалой тщательностью. До жеста, взгляда, вздоха. Родными, современниками, исследователями. Самой Цветаевой — обильно и ярко фиксировавшей события и думы в записных книжках, тетрадях, письмах, в стихах.
Зачем?
По детальности отображения в письменных документах биография Цветаевой может сравниться (несомненно, уступая) лишь с последними годами жизни Льва Толстого. Даже в усеченном — утраченном — виде цветаевский архив огромен. И все равно каждая новая публикация вызывает непременный интерес. От судьбы Марины не оторваться, как не оторваться от ее стихов, которых — много! — очень много!! — чересчур много!!! — и все равно недостаточно.
Почему?
Биография Цветаевой разрублена топором Русской Революции на две равные половины. Они зеркально отражаются друг в друге. До излома жизнь шла естественным чередом, со своими радостями и заботами, удачами и потерями — «в руце Божией». После — всё перевернулось, начался сплошной «дьяволов водевиль». Революция лишила всего: России, культурной среды, привычного уклада жизни, дома, мужа, дочери. Оставила только Слово. И — Дело: писать, свидетельствовать, жить. «Потому что вовсе не: жить и писать, а жить-писать и: писать — жить».
«Слово и дело» Цветаевой стало формулой верности — своей Душе, своему Дару, разорванной в клочья родине. Именно в Революцию услышала она голос народа, вырвавшийся из многовекового подполья — песней, плачем, пьяным смехом, молитвой, причитанием, матерком — вихрем, смерчем, завываньем. Из поглотившего реальность речевого хаоса вылавливала ухом поэта живые слова, возвращала им смысл, спасала их душу. В те дни никто больше так с русским словом не работал. Цветаева одна приняла на себя первый удар языковой стихии — и выстояла. Блок, бесстрашно в нее вошедший во след двенадцати разбойникам-апостолам революции, был истреблен собственной поэмой. Маяковского унес за собой поток агитпропа и новояза. Ахматова — удалилась в скорбное молчание. К Волошину в Коктебель доносились лишь отголоски бури. Гумилев лежал в могиле.