Каждый убивал

Пара секунд, и темная шелковая лента, нашаренная в бардачке, перечеркивает высокий белый лоб. Присмиряет кучу растрепанных волос. Так получше. Вылитая Жюли Аделаида Рекамье, что висит в семьдесят пятом зале Лувра, слева от входа под потолком. Тот же вытянутый овал лица, волевые скулы, каряя глубина глаз…

На Садовом, конечно, пробка. Ничего, мы переулочками…

Увы, не одна я такая умная. И здесь уже забито, да еще машины, приткнутые к тротуарам с обеих сторон улицы, сужают проезжую часть. Яйца бы оторвать у того идиота, который застраивает город, не заботясь о гаражах и парковочных местах.

Надо Нику известить, что опаздываю. Кормящую мать лучше не волновать.

Тревога, которую в самых разных ситуациях удается загнать в стойло, вырывается наружу, когда номер кузины с тупым упрямством отвечает длинными гудками. Куда она подевалась? Может, просто не слышит звонка? Например, сунула сумку с мобильником в шкаф, а сама в ванной… Или звук отключила, чтоб не разбудить малышку… Или…

«Не нагнетай!» – приказывает себе Анжела, но подчиниться добровольному приказу не получается. Мысли заносит в такую темную глубину, что от ужаса приходится вырулить в правый ряд и притормозить у обочины. Не гневи Бога ропотом, молись ему шепотом. Глаза зажмурены, голова склонена к рукам, до белизны сжатым в замок. Молитвенная поза останавливает трясучку.

Делай что можешь!

Еду…

С опозданием на полчаса, чертыхаясь, Анжела набирает на табло у подъездной двери номер Никушиной квартиры. Козырек маленький, ветер то и дело нагоняет струйки дождя на спину, за ворот.

Опять нет ответа. Эх, черт, а код-то не помню! Но я его вроде записывала… Надо в блокноте поискать.

Тут обнаруживается, что сумки в руках нет.

Выругавшись вслух, Анжела бежит назад, выщелкивает крышку бардачка, выуживает оттуда сумку, запускает руку в ее нутро: там блокнот, в нем Никиной рукой записан дверной код. Ну прямо как в сказке: на море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, в яйце…

Дрожащие пальцы то и дело срываются, не туда нажимают. Сброс набора, еще один… С третьего раза замок щелкает, и Анжела – в полутемном подъезде.

Вздрагивает от громкого стука захлопнувшейся за ней двери. Несколько ступенек вверх до лифта. Красный огонек и гул: занято. В нетерпении она делает шаг назад, в сторону лестницы: на третий этаж можно и пехом взобраться, но тут «блям!» – дверь лифта распахивается, и оттуда прямо на нее прет осанистая девица модельного роста с невидящим карим взглядом, с капельками пота на высоком лбу и над узкой верхней губой. Рот приоткрыт. Улыбается, но как-то странно. Не от счастья, а вроде от какого-то обрадовавшего ее события, открытия… Весь свет от ухмылки направлен внутрь ее, наружу ни лучика не просачивается… Раскраснелась, с тяжелым дыханием – как после секса.

Неожиданная встреча.

– Ада?! – вскрикивает Анжела, выпрямляя спину и высоко задирая голову. Чтобы ни в чем не уступать стройной незнакомке. Почему окликнула – не знает. Само вырвалось.

Та дергается и, даже не пытаясь сфокусировать взгляд на Анжеле, все так же сомнамбулически чешет к выходу. Приходится схватить ее за руку и придержать, чтоб очухалась. Но девица вырывается и угорело летит на улицу.

Ошиблась, наверное… Вряд ли это Никина парикмахерша. Может, любовница какого-нибудь папика, живущего в дорогом доме. Инкогнитость – условие ее содержания, вот и убежала, успокаивает себя Анжела.

Но в лифтовой кабинке ее донимает сандаловый запах. Не Никины ли духи, которыми та пометила ближайшее окружение? После рождения дочки раздарила любимые прежде квадратные флакончики: кормящие матери, мол, должны пахнуть молоком и чистотой.

3. Ада

Ада не слышит своего имени. Вырывает руку, почувствовав, что кто-то удерживает за рукав, и бежит вон из Никиного дома.

Что же так вздрючило-то?

Клиентки лишилась… Всего одной. Подумаешь!

Ника-земляника… Ну, щедрая была, ну, помогла квартиру снять, когда меня Витька из своего дома выставил, денег одолжила…

Задолбала, блин, своей заботой! Легко быть добренькой за чужой счет. Не свои ведь кровные мне давала. Мамаша ее отчета не требовала за каждую копейку, как моя!

Моя всегда жмотилась. Сколько бы ни собирали на школьные нужды – все ей было много… «Мы же беженцы, доченька, спроси у учительницы, не положены ли нам льготы какие…» А сама как-то умудрилась продать ташкентскую квартиру… По московским меркам, конечно, за гроши, но соседи-то, например, бежали, вообще все бросив. Хватило на хрущобную однушку в Жуковском. Так она еще и койку на кухне сдавала узбекским землякам, а когда были желающие – добавляла раскладушку в узком коридоре. И после того, как… Стоп, стоп!

Даже мысленно Ада боится вызвать тот детский ужас, после которого мамаша велела ночью в горшок писать, если приспичит, а не шляться нагишом по квартире.

Что же жилочки-то все так дрожат?

Где убийство – там полиция, а Аде хватило собственного мужа-участкового. Думала – стопроцентную надежность обеспечивает себе… Верила – убережет от других стражей порядка… а он сам взял и кинул. Не посмотрел на то, что она заботилась о нем, никогда ни за что не пилила, пахала как проклятая, чтобы он мог закончить институт…

Выскочив из Никиного подъезда, Ада сдергивает парик. Беречь надо дорогую вещь – самая сильная фаза дождя грянула. Струи летят отвесно, сильно бьют по коротко остриженному темечку, хлещут по лицу, попадают в рот, будто стараются смыть оскомину от только что увиденного убийства.

Да нет, не надо! Вкус оскомины – это новое…

Ада плотно сжимает губы. Совсем же не хочется избавиться от того просверка, от бодрящего прострела, который она испытала, наблюдая в дверную щель, как из ее клиентки уходит жизнь. Не оторваться. И хочется, и колется. И стыдно, и сладко. Именно из-за стыдности сладко.

Стараясь удержать необычное возбуждение, она замедляет шаг, застегивает верхнюю пуговицу непромокаемого тренча и потуже завязывает пояс. Ливень, как плохая хозяйка перед приемом гостей, разогнал людской мусор по укромным углам да еще и занавесил сбившиеся кучки своими плотными струями. Освободил пространство. Даровал одиночество.

Наконец Ада догадывается достать зонтик, который отгораживает ее еще и от небесного вмешательства, и медленно идет по обезлюдевшему проспекту, не задумываясь, в какую сторону ей надо.

Это судьба… Это перст… На что он указывает? Как правильно понять?

Не случайно же так многое сошлось… Как раз, когда она набрала код Никиной квартиры, ухоженный старик с маслянистыми глазами и выпяченными губами, из тех, что мысленно трахают каждую мало-мальски пригодную особу женского пола (ненавижу!!!), выходил из подъезда и придержал дверь. В результате не пришлось ждать, пока клиентка подойдет к домофону и ответит на вызов. Хм, да она уже и не могла! А ведь позвони я – спугнула бы убийц и ничего бы не увидела… Но главное – я не сунулась внутрь, хоть и было незаперто. Что-то остановило! А если б ринулась туда, тоже убили бы.

Нет-нет, я не жертва! Я больше не жертва! Жертва – не я!

Куда телефон делся?

Чтобы освободить правую руку, Ада останавливается, пристраивает на левое плечо сперва длинные ручки кожаной сумки, потом сверху полотняные ремни холстинного баула с парикмахерскими причиндалами и начинает судорожно охлопывать карманы… Приходится сложить зонтик и под дождем рыться в сумке. Черт, кошелек выпал, бумажные носовые платки… Не вспомнив про номер телефона, который она впопыхах записала вчера на верхнем белом слое, Ада носком башмака отшвыривает промокшую пачку в сторону и наклоняется, чтобы поднять портмоне. Баул соскальзывает с плеча, но ей удается подхватить его за ремень и выдернуть из лужи. Уголок все-таки намок. Значит, можно о тряпичный бок вытереть заляпанный бумажник. Сумку все равно стирать.

Аккуратность приносит дивиденды. Постепенно, не сразу это дошло до ума. Да и как было понять – мать возвела в принцип свой затрапезный вид: глядишь, пожалеют нас, беженок.