Голая правда

— Бедная Мария, — вздохнула Порфирьевна. — Дочке ее он жизнь загубил, хозяйку изничтожил. Бедная она, бедная…

Мрачного Жмурова пристегнули одной рукой к милиционеру и ввели в квартиру. Он шел, низко опустив голову, не желая видеть стены дома, в котором вырос, возмужал и откуда отправился на отсидку.

Тем временем подъехала еще одна машина. Алтухов вышел, озираясь по сторонам, и, задрав голову, стал осматривать дом. На его лице блуждала странная полуулыбка, как будто ему все было интересно, в новинку, и доставляло удовольствие. Он изредка поглядывал на Костырева, как бы спрашивая, куда идти, и, когда тот протянул руку по направлению к подъезду, с готовностью кивнул и размашисто зашагал на длинных журавлиных ногах.

По лестнице он поднимался медленно, как будто ему тяжело было идти. Костырев шел сзади, внимательно следя за поведением Алтухова. Сведя редкие брови, тот сосредоточенно, самоуглубленно оглядывался. Подъем по лестнице казался бесконечно долгим.

Они вошли в квартиру. На кухне, за долгий месяц бесхозной жизни покрывшейся слоем пушистой пыли, покорно сложив руки на коленях, сидели двое понятых: женщина из соседней квартиры и пожилой мужчина с нижнего этажа. Они терпеливо ждали.

— Проходите, — гостеприимно пригласил Костырев. — Осмотритесь, может быть, что-нибудь удастся вспомнить.

Войдя в квартиру, Алтухов топтался в прихожей, рассматривая длинный женский плащ, висящий на вешалке, изящную шляпку с перышком и туфли на высоком каблуке, на которых еще сохранилось пятнышко рыжей глины от прошедшего в конце июня дождя. Он робко, одним пальцем, тронул расческу с запутавшимся между зубьями длинным светлым волосом, с удивлением посмотрел в зеркало, как будто впервые видел свое отражение.

Между тем Костырев деловито распоряжался, отдавая приказания негромким и требовательным голосом.

— Ваша задача, Олег Владимирович, — тронул он рукав Алтухова, выводя того из задумчивости, — пройти в комнату, описать вслух то, что вы там увидите, после чего вы должны громко сказать: «Скорее врача!»

— Хорошо, — покорно проговорил Алтухов и прошел в спальню.

Ильяшин включил магнитофон для записи.

Алтухов обводил комнату затуманенным, сосредоточенным взглядом, морщась от напряжения. Его руки заметно дрожали, редкие брови сошлись на переносице, между ними пролегла страдальческая морщинка.

В спальне все было так, как до убийства. Полурасстеленная кровать сверкала отблесками черного шелка, на столике в изголовье стоял стакан с водой, упаковка таблеток и сложенный листок бумаги. Полураскрытые тяжелые портьеры создавали смутный полумрак, в узкой щели между занавесями виднелись кусочки голубого неба и обрывки облаков.

— Я вижу широкую кровать, красный ковер на полу… — начал Алтухов негромко и растерянно.

— Громче, пожалуйста, — попросил Костырев.

Алтухов прокашлялся:

— На стене висит картина, на которой изображено… Какие-то цветные пятна с полосками. Трельяж. На полочке много коробок с духами и кремами. Коробочка для ювелирных украшений. Портрет… Это Олечка… — Он повернулся всем корпусом к Костыреву. — Мне трудно говорить…

— Громче, громче.

— Около кровати шлепанцы. Ее шлепанцы. — Алтухов почти кричал. — На ковре контур. Лежащего человека. Это она лежала здесь, когда ее нашли?

Его лицо было искажено болезненной гримасой.

— Хорошо, — сказал Костырев. — А теперь как можно громче скажите: «Скорее врача!» — только громко.

— Врача скорее! Боже мой!.. — крикнул Алтухов и обессиленно присел на кровать, склонив голову и закрыв лицо ладонями. Его длинная нескладная фигура выражала скорбное отчаяние.

— Хорошо, — поблагодарил Костырев и вышел из комнаты.

…Он сидел на кровати, даже сквозь одежду ощущая гладкий скользкий шелк простыни, которая еще недавно принимала ее тело в свои ласковые объятия. Длинные пальцы, чтобы заглушить внутреннюю боль, с силой нажимали на глазные яблоки, так, что в черноте под веками, соединяясь в причудливые фантастические фигуры, скакали пылающие знаки и звезды. Внезапно проступившие слезы размывали оранжевые фигуры, они расплывались, светлели, как будто где-то в глубине глаз начинался рассвет, проявляя странно знакомые контуры вещей.

Он видел комнату, затененную портьерами; ее рассекал прямой, косо падающий луч света, в котором плясали пылинки. Луч выхватывает из сумеречного света узкое женское лицо с чужим, неприятным выражением и раскрытым в крике ртом. Это ее лицо. Она кричит, с непонятной для него ненавистью бросая ему в лицо короткие фразы, полные презрения и отчаяния:

— Уходи, ты мне не нужен, абсолютно не нужен! Убирайся вон! Я должна сделать это, и я сделаю!

Он осторожно протягивает руку, чтобы дотронуться до нее и успокоить ласковым прикосновением. Она отшатывается, как будто к ней тянется змея, изо всей силы бьет по руке и кричит:

— Убирайся! Ты мне не нужен! Мне нужен другой человек! Пусть меня спасет он, а не ты!

Острый спазм боли скручивает ее тело, в углу рта появляется белый комок слюны, она стонет, сгибается, зажимая руками живот, и опять кричит. Ее ноги подкашиваются, она опускается на пол и тихо стонет: «Почему же его так долго нет…»

Он пытается поднять ее, но она отшатывается, в отвращений отползая куда-то в угол. Он почти плачет, глядя на ее мучения, наклоняется к ней и пытается поднять. Она одной рукой отталкивает его, другой тянется к какому-то предмету и старается отползти, как раненое животное. Короткий пеньюар задирается, видна белая полная нога и полоска белья, врезавшегося в бедро (эта полоска теперь стоит перед его глазами как знак, перечеркивающий его мечты).

Он тянется к ней, но вдруг в ее руке блестит холодным глянцем что-то черное, и в ту же секунду звучит оглушительный гром — она стреляет. Пуля уходит в сторону поверх его головы, едва не задев макушку. Он бьет по ее руке, пистолет отлетает в сторону, кулак по инерции пролетает мимо и задевает ее голову. Ее голова отлетает в сторону, ударяется об острый выступ спинки кровати, едва прикрытый черной простыней. Она громко вскрикивает и, запрокинув голову, валится на пол.

Черная струйка крови, змеясь, вязко стекает по виску к уголку рта, пугая его густотой и медлительностью. Он не понимает, что случилось. Наклоняется к ней, пытается поднять. Ее голова безжизненно мотается из стороны в сторону, глаза закатились. Ему страшно, он кричит, как будто пытается разбудить ее. Но она не просыпается, не встает, не шевелится. Он кричит все громче и громче, кричит все слова, которые приходят ему на ум, но она не шевелится. Он готов на все, только бы она проснулась. Пусть она опять ругает его, говорит что угодно, только бы ее глаза смотрели на него, только бы меловая бледность не заливала ее щеки, только бы капля жизни проступила на ее лице.

Но все бесполезно, она неподвижна. Он понимает, что надо что-то делать… Надо позвать врачей, забинтовать голову, остановить кровь… Да, телефон, где телефон, скорее… Он хватает трубку радиотелефона, но не может включить его. Отшвырнув его, как бесполезную вещь, он мечется по комнате, не зная, что делать. Надо вызвать врача!

Он выбегает на лестничную площадку, звонит во все квартиры, но никто не открывает. Он сбегает этажом ниже, опять звонит во все квартиры, стучит что есть силы, но густая ватная тишина наступает на него. «Таксофон», — проносится в голове спасительная мысль, и вот он, перепрыгивая через несколько ступенек, мчится вниз, чтобы добежать до спасительной будки.

Он пробегает через двор, не замечая никого и ничего, бежит огромными прыжками, но ему кажется, что он движется слишком медленно, ведь она там одна и черная змейка все еще извивается на ее щеке… На улице его глаза выхватывают из вереницы пестрых лиц и фигур серебристый контур таксофона на другой стороне. Он бросается через проезжую часть, не думая ни о чем, только о серебристом металлическом ящике около входа в магазин. О серебристом ящике, который может ее спасти…