А в конце стоит парковочный столб

А в конце стоит парковочный столб

Сладость мести

Мы сидели на террасе нашего любимого кафе, Йоселе и я, прихлебывали наш любимый эспрессо и бросали тоскливые взгляды на знак запрета остановки, стоящий у тротуара. В сгущающихся сумерках мы забрели в в это кафе — "Эспрессо-гамбит", — также называемое "Игра автомобилиста". Просто нам не хотелось видеть дорожных полицейских. И действительно, прошел добрый час, прежде чем появился первый представитель этой всеми любимой профессии, гибкий, с неспешным и размашистым шагом и ухоженными усами.

В трепетном напряжении мы ждали, пока он остановится перед припаркованным между двух запрещающих остановку знаков ярко-красным спортивным автомобилем и вытащит из нагрудного кармана блокнот со штрафными талонами. Но как только он достал карандаш, в то же мгновение Йоселе вскочил и бухнулся перед ним:

— Стойте, стойте! — тяжело дыша, выкрикнул он. — Я сюда только на пять минут подскочил… только чашечку эспрессо выпить…

— Уважаемый, — ответил закон, — вы это расскажете судье по дорожному движению.

— Но я действительно подскочил только на минутку…

— Вы нарушили официальное постановление, уважаемый!

— В самом деле, только одно быстренькое эспрессо… Так оно и было, вы ведь сможете в порядке исключения посмотреть на это сквозь пальцы, инспектор?

Полицейский со сладострастной медлительностью заполнил штрафной талон, закрепил его на ветровом стекле и пронзительно посмотрел на Йоселе:

— Вы читать можете, уважаемый?

— Понятное дело.

— Тогда прочитайте, что написано на этом знаке!

— Остановка запрещена с 0 до 24 часов, — виновато промямлил Йоселе. — Но из-за какой-то смешной минутки… из-за такого пустяка…

— Еще хоть одно такое же замечание, уважаемый, и я применю к вам параграф 17 за то, что вы припарковались так далеко от бордюра.

— Вы видите? — спросил Йоселе. — Вот за что вас ненавидят.

— Так. Параграф 17, - ответил блюститель закона, выписывая новый штрафной мандат. — А если вы и дальше будете меня провоцировать, я вас арестую.

— За что?

— Я не обязан давать вам объяснения, уважаемый. Ваши документы!

Йоселе вручил их ему.

— Меня не интересует ваша больничная касса. Где ваше водительское удостоверение?

— У меня его нет.

— У вас его нет? Ага! Параграф 23! А где документы на машину? Отметка об уплате налога? Страховой полис автогражданской ответственности?

— Нет.

— Нет?!

— Нет. У меня же нет никакой машины.

Тишина. Долгая, абсолютная тишина.

— У вас… нет… машины? — глаза законника нервически заморгали. — Да, но… кому же тогда принадлежит этот красный кабриолет?

— Откуда же мне знать? — бросил Йоселе, даже несколько рассерженно. — Я в это кафе заскочил только быстренько выпить чашечку эспрессо, и это я вам все время пытаюсь растолковать. Но вы же и слушать не хотите…

Официальный орган побледнел. Его челюсти беззвучно, но ритмично задвигались. Он медленно вытащил оба штрафных талона из-под стеклоочистителя и порвал их в мелкие клочки с выражением бесконечной скорби на лице. Потом он скрылся в темноте. Бедный парень больше не мог тут оставаться. Типично по-женски

Первую машину, которая у нас появилась, самая лучшая из всех жен (и иногда я) из-за ее французского происхождения называли "Мадемуазель" — это было первоклассное изделие.

— Постучи по дереву, — так сказал я однажды утром, прощаясь в дверях. — Мы ездим на своей любимой маленькой машине уже два года, а она еще ни разу не узнала, как выглядит внутри ремонтная мастерская!

Я помахал рукой и поехал. Но как только сразу после этого я надавил на газ, маленькая машина немедленно начала кашлять и подрагивать, подпрыгивать то передом, то задом, производить настоящий заградительный огонь из-за пропуска зажигания, и вообще, в ней оставалось сил только на то, чтобы доехать до мастерской Микки-менялы.

Микки — мой самый любимый механик, выдающийся специалист своего дела, приятный, услужливый, старательный, современный, с золотым сердцем, но с одним редким роковым пороком: он беспощадно и с большим удовольствием менял все детали. При малейшем упоминании об автодетали, будь это даже в хвалебном смысле, в нем непроизвольно разгоралась жажда деятельности, и он в мгновение ока менял эту деталь на новую. Старая же всегда оказывалась поврежденной, по крайней мере, на острый взгляд Микки.

Я, со своей стороны, не мог так напряженно вглядываться и не находил никаких повреждений.

— Если бы вы могли их увидеть, — свысока поучал меня Микки, — машина вообще больше не сдвинулась бы с места.

По слухам, Микки уже целый автомобиль сменил полностью, деталь за деталью. Его основательности слепо доверяли. Так что я доставил ему свою простуженную Мадемуазель, вылез и вкратце описал, что произошло.

Микки сел за руль, тронулся, нажал на газ, и Мадемуазель не закашляла, не плюнула, не пропустила зажигания, и вообще не произвела каких-либо тревожных шумов в моторе.

— Машина в полном порядке, — сказал Микки. — Не понимаю, что вы хотите.

Для гарантии он открыл капот, проверил карбюратор и заменил трамблер.

Я уехал. Мадемуазель величественно скользила вдоль улицы. На следующем перекрестке она впала в новый, интенсивный приступ кашля, сопровождавшийся провалами зажигания. Взбешенный, я вернулся обратно к Микки. Он оставил на время очередную стоявшую у него жертву, запустил мотор Мадемуазель и спросил:

— Вы меня что, за дурака держите?

Я дал ему честное слово, что Мадемуазель, едва мы его покинули, снова стала страдать своим старым кашлем.

Микки скорчил гримасу, сменил две свечи (они были поврежденными) и сказал:

— Чтоб вы до конца жизни были столь же здоровыми, как ваша машина.

Не зная, чем мне грозит этот отъезд, я уехал. На этот раз все длилось несколько дольше, прежде чем Мадемуазель настиг ее очередной приступ. Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову, но это не помогло. Я бросил машину и пешком добрался до мастерской.

— Микки, — сказал я, — вы должны пойти со мной.

Микки побледнел и выражения, которые он употребил, не оставили грубости пожелать что-либо еще. Он же дважды проверял машину, кричал он, и если я что-то и понимаю в своем письме, то в машинах я на уровне алфавита. В конце концов, он внял моим мольбам и отправился со мной. Мадемуазель ждала нас у края дороги. Микки завел ее.

— Черт вас забери! — заорал он. — Машина работает, как часы.

— Да, сейчас, — произнес я, дрожа. — Но прокатитесь-ка на ней.

Мы проездили полчаса в настроении, близком ко взрыву. Хорошее самочувствие было только у Мадемуазели. Она мчалась, с невообразимой элегантностью описывая повороты, без труда набирала скорость при обгоне и вообще вела себя образцово.

Снова прибыли мы в гараж и Микки повернулся ко мне с выражением омерзения на лице:

— Истерия — опасная болезнь. Вам требуется лечение, а не машина.

— Микки, пожалуйста, поверьте мне! — я едва не упал в пыль перед ним. — Пока вы тут, машина не создает никаких трудностей. Но когда она понимает, что осталась со мной наедине…

— Чепуха.

— Сделайте мне одно одолжение, Микки, — прошептал я. — Скажите громко и отчетливо: "Будьте здоровы. До свидания", хлопните дверкой и сделайте вид, будто вы уходите. Но на самом деле присядьте где-нибудь неподалеку.

— Вы с ума сошли? — сердито отмахнулся от меня Микки. Он даже не захотел поменять какую-нибудь деталь.

С тяжелым сердцем поехал я домой. Некоторое время все шло хорошо. Но на улице Арлазорова все началось опять. Только на этот раз был уже не привычный кашель, а самая настоящая астма. Я развернулся в направлении мастерской. Между отдельными провалами зажигания готовил я речь для Микки.