Рассветная бухта

— Я бы тоже так себя чувствовал. А на что ты готов, чтобы искупить свою вину?

— На все.

Сцепленные ладони Ричи едва не касались рук Конора.

— Ты много сделал для Пэта, — очень мягко сказал он. — Ты был хорошим другом, ты позаботился о нем. Если после смерти мы куда-то уходим, то сейчас он там и благодарит тебя.

Конор уставился в пол и крепко прикусил губу, стараясь не заплакать.

— Но Пэт умер. Там, где он сейчас, ничто ему не повредит. Что люди знают о нем, что они про него думают — все это ему уже безразлично.

Конор сильно, хрипло вздохнул и снова закусил губу.

— Пора признаваться, брат. Ты сидел в своем логове, увидел, что Пэт набросился на Дженни. Побежал туда, но опоздал. Так ведь все было, да?

Еще один вздох. Его тело содрогнулось словно от рыданий.

— Знаю, ты жалеешь о том, что не сделал больше, но пришла пора все исправить. Теперь не нужно защищать Пэта. Он в безопасности. Все хорошо.

Ричи говорил словно лучший друг, словно брат, словно единственный человек в мире, которому это дело небезразлично. Задыхаясь, Конор сумел поднять глаза. В ту секунду я был уверен, что Ричи его расколол, и не мог понять, какое чувство во мне берет верх — облегчение, стыд или ярость.

Вдруг Конор откинулся на спинку стула и провел руками по лицу.

— Пэт их не трогал, — сказал он сквозь пальцы.

Через секунду Ричи тоже расслабился, подался назад.

— Ладно, — кивнул он. — Ладно. Супер. Еще один вопрос, и я свалю на хер, оставлю тебя в покое. Ответь на него, и тогда с Пэтом все ясно. Что ты сделал с детьми?

— Пусть вам ваши врачи ответят.

— Они уже ответили. Я же говорю — мне нужно проверить.

После того как началась резня, из кухни наверх никто не поднимался. Если бы Конор прибежал, как только увидел драку, то вошел бы через черный ход на кухню и ушел бы тем же путем, не заходя наверх. Если он знает, как умерли Эмма и Джек, то потому, что убийца — он.

Сложив руки на груди, Конор уперся ногой в стол и повернулся ко мне. Глаза у него были красные.

— Я сделал это потому, что был без ума от Дженни, а она и близко не хотела ко мне подходить. Это мотив. Внесите его в показания. Я подпишу.

В коридоре стоял жуткий холод. Нам нужно было взять показания у Конора, отправить его обратно в камеру, известить главного инспектора и «летунов», написать отчеты. Однако мы ни на шаг не отошли от двери.

— У тебя все нормально? — спросил Ричи.

— Ага.

— Я не помешал? Я точно не знал…

Он не договорил.

— Спасибо, — ответил я, не глядя на него.

— Не за что.

— Ты здорово поработал. Мне показалось, что ты его расколол.

— Мне тоже, — ответил Ричи. Голос прозвучал как-то странно. Мы оба уже были на пределе.

Я нашел расческу и попытался привести волосы в порядок, однако зеркала у меня не было и, кроме того, я не мог сосредоточиться.

— Тот мотив, что он назвал, — полный бред. Он продолжает нам врать, — сказал я.

— Ага.

— Мы что-то упустили. На поиски у нас еще день и, если понадобится, почти вся завтрашняя ночь. — Мысль об этом заставила меня закрыть глаза.

— Ты хотел убедиться.

— Ага.

— И как — убедился?

Я постарался вызвать в себе это чудесное ощущение того, что все детали встают на свои места. Его не было: оно казалось жалкой фантазией, словно сказки о том, как плюшевые игрушки во тьме сражаются с чудовищами.

— Нет, — ответил я, не открывая глаз. — Не убедился.

В ту ночь я проснулся, услышав шум океана. Это был не беспокойный, непрекращающийся накат волн в Брокен-Харборе — нет, такой звук могла бы издавать огромная рука, нежно гладящая меня по голове, — громадные, шириной в милю, волны, облизывающие берег где-то посреди Тихого океана. И этот звук доносился из-за пределов спальни.

«Дина, — подумал я, почувствовав, как сердце забилось буквально у меня во рту. — Дина смотрит телевизор, чтобы заснуть». От облегчения у меня перехватило дух, но вдруг я вспомнил: Дина где-то далеко, на диване Джеззера — рассаднике блох, или в каком-нибудь грязном переулке. Желудок сжался в комок — это был чистый страх, словно я остался наедине со своим безумием, словно она защищала меня.

Не сводя глаз с двери, я выдвинул ящик прикроватного столика. Холодная тяжесть пистолета в руке немного меня успокоила. За дверью все так же мягко шумел прибой.

Одним движением я открыл дверь спальни, прижался к стене и направил вверх ствол пистолета. В гостиной было пусто и темно; окна — черные прямоугольники, на валике дивана висит пальто. Дверь кухни окружала тонкая полоска белого света. Звук прибоя нарастал. Он доносился оттуда.

Я прикусил щеку — сильно, так чтобы почувствовать вкус крови, — затем пошел по колючему ковру гостиной и ударом ноги распахнул дверь кухни.

Горела люминесцентная лампа, висевшая под шкафчиками, — в ее свете нож и половина яблока, которые я забыл на кухонном столе, выглядели странными, чужеродными. Рев океана усилился, прокатился по мне, теплый, как кровь, и мягкий, словно кожа, — казалось, я мог бы бросить пушку и раствориться в нем, отдать себя в его власть.

Радио было выключено и остальные приборы тоже, только холодильник что-то угрюмо бурчал себе под нос — чтобы услышать его за шумом прибоя, мне пришлось наклониться ближе. Расслышав его гул и щелчки пальцами, я понял, что со слухом у меня все нормально, и прижал ухо к стене: у соседей тишина. Я прижался сильнее, надеясь разобрать голоса и обрывок какой-нибудь телевизионной передачи — доказательство того, что моя квартира внезапно не оказалась в невесомости, что я по-прежнему в прочном здании и что вокруг меня — живые существа. Тишина.

Я долго ждал, чтобы звук затих, но осознав, что этого не произойдет, выключил лампу, закрыл дверь и вернулся в спальню. Затем я присел на край кровати и, отпечатывая круги на ладони стволом пистолета, стал мечтать о том, что появится тот, кого можно убить. Волны вздыхали словно огромный спящий зверь, а я пытался вспомнить, когда включил лампу на кухне.

17

Будильника я не услышал. Один взгляд на циферблат — почти девять, — и я с бешено колотящимся сердцем выскочил из постели. Обычно я себе такого не позволяю: выучился просыпаться по первому сигналу будильника, в каком бы состоянии ни был. Про душ, бритье и завтрак пришлось забыть. Я быстро оделся и вышел. Вчерашний сон, или что там уж это было, притаился в уголке сознания и царапал меня своими когтями словно невидимый монстр. Когда движение на улицах встало — дождь лил как из ведра, — я чуть не бросил машину прямо на дороге, чтобы проделать остаток пути бегом. Рывок от стоянки до офиса — и я промок до нитки.

Куигли в ужасном клетчатом пиджаке, прислонившись к перилам на первой лестничной площадке, похрустывал коричневым бумажным пакетом для вещдоков. Обычно в субботу Куигли я мог не опасаться — ему редко поручали огромные дела, работать над которыми нужно было круглые сутки, — но он всегда опаздывал с отчетами. Вот и теперь он, вероятно, пришел, чтобы запугать одного из моих «летунов» и свалить всю писанину на него.

— Детектив Кеннеди, можно вас на пару слов? — спросил он.

Он ждал меня: это должно было стать для меня первым сигналом.

— Я спешу.

— На этот раз я оказываю вам услугу, а не наоборот.

Хоть он и говорил негромко, эхо закружило его голос, понесло вверх по лестнице.

Вторым сигналом для меня должен был стать этот липкий, приглушенный тон, однако я промок, я спешил и на уме у меня были более важные дела. Я едва не прошел мимо — меня остановил мешок для вещдоков, маленький, размером с мою ладонь. Окошка не видно, так что в мешке могло лежать что угодно. Если Куигли раздобыл нечто имеющее отношение к моему делу и если я не пролью немного елея на его мерзкую душонку, он может допустить ошибку при оформлении, и тогда я еще несколько недель не получу доступа к улике.