Рассветная бухта

— Как? Он буквально отказывался разговаривать — не дай бог, упустит что-то на этих проклятых мониторах. Когда я пыталась ему что-то сказать, даже если просто просила достать что-то с полки, он на меня цыкал. Раньше он никогда так не делал. Я не могла решить — то ли взорваться, то ли нет, и как на это отреагирует Пэт: наорет на меня или еще больше отстранится. И я не понимала, почему ничего не могу решить — то ли из-за стресса мысли в голове путались, то ли потому, что правильного ответа вообще не было…

— Понимаю, — успокаивающе заметил я. — Я не имел в виду…

Дженни не остановилась.

— И в любом случае мы уже практически друг друга не видели. Пэт говорил, что тварь «более активна» по ночам, поэтому засиживался допоздна, а полдня спал. Раньше мы всегда ложились вместе, но дети встают рано, так что я не могла его дожидаться. Он хотел, чтобы мы следили вдвоем: «Давай, сегодня мы точно увидим зверя, я это чувствую…» У него постоянно появлялись новые идеи, которые непременно помогут поймать животное: например, нужно взять новую приманку или накрыть дыру и камеру чем-то вроде палатки, чтобы зверь чувствовал себя в безопасности. И Пэт все повторял: «Дженни, пожалуйста, умоляю тебя — посмотри всего разок, и тогда ты сразу станешь счастливее, прекратишь обо мне беспокоиться. Знаю, ты мне не веришь, но посиди со мной сегодня ночью и увидишь…»

— И вы с ним сидели? — Я говорил тихо, надеясь, что Дженни поймет намек, однако ее голос звучал все громче.

— Я пыталась! Я ненавидела даже смотреть на эти дыры, но мне казалось — если Пэт прав, то я должна ему помочь, а если нет — то нужно в этом убедиться, понимаете? И мы бы тогда занимались хоть чем-то вместе, пусть это и не романтический ужин. Но я уставала так, что пару раз чуть не заснула за рулем, поэтому больше с ним не сидела. Ложилась спать в полночь, а Пэт поднимался в спальню, когда у него уже глаза слипались от усталости — сначала в два часа, потом в три, четыре, в пять. А иногда по утрам я обнаруживала, что он заснул на диване перед мониторами, расставленными на кофейном столике, или на стуле за компьютером, потому что всю ночь читал в Интернете про животных.

— И на том этапе вы уже засомневались насчет зверя.

Дженни перевела дух, и на секунду мне показалась, что она опять на меня набросится, однако она снова обмякла и откинулась на подушки.

— Нет, — ответила она тихо. — Я уже знала, что на чердаке никого нет. Если там кто-то был, почему я ничего не слышала? В доме столько камер, так почему мы ни разу ничего не видели? Я пыталась убедить себя, что животное действительно существует, но в глубине души знала. Однако было уже слишком поздно. Дом разбит на куски, мы с Пэтом почти не общаемся. Я даже забыла, когда мы в последний раз целовались по-настоящему. Дети все время на нервах и сами не понимают почему.

Она вслепую мотала головой по подушке.

— Я знала, что должна что-то предпринять, прекратить это все, — я же не тупая и не сумасшедшая. Я все понимала, но не знала, что делать, — на такие темы книжек не пишут и соответствующих форумов в Интернете тоже нет. О таких вещах в курсе семьи и брака не рассказывают.

— Вы не думали о том, чтобы поговорить с кем-нибудь?

Снова сталь в голосе:

— Нет. Ни за что. Вы шутите?

— Вы оказались в сложной ситуации. Многие люди на вашем месте решили бы кому-нибудь об этом рассказать.

— Кому?

— Вашей сестре например.

— Фиона… — Дженни сухо и криво усмехнулась. — Нет, вряд ли. Я люблю Фиону, но я же говорю — есть вещи, которых она просто не понимает. И в любом случае она… Ну, вы знаете, сестры ревнуют друг друга. Фиона всегда считала, что мне все легко дается, что мне все приносят на блюдечке, а она вынуждена надрываться. Она бы не сказала: «Ха-ха, теперь ты понимаешь, каково мне», — но непременно подумала бы. И как бы это мне помогло?

— А друзья?

— Таких друзей у меня больше нет. И что я им должна была сказать? «Привет, Пэт выдумал, что у нас за стеной живет какой-то зверь. Кажется, у моего мужа едет крыша». Ага, точно. Нет, я не дура. Скажешь одному человеку, и об этом узнают все. Я же говорю — я не хотела, чтобы над нами смеялись или, того хуже, жалели нас. — Дженни задрала нос, словно готовилась дать отпор. — Я все думала про Шону — девочку, с которой мы тусовались в детстве. Сейчас она стала реальной сукой. Мы с ней больше не общаемся, но если бы она узнала, то мигом бы мне позвонила. И как только у меня появлялась мысль рассказать что-нибудь Фионе или еще кому, я сразу представляла голос Шоны: «Дженни, привет! О Боже, я слышала, что Пэту совсем плохо. Он розовых слонов на потолке видит, да? Кто бы мог подумать! Мы-то все воображали, что вы идеальная пара, мистер и миссис Скучные, будете жить долго и счастливо… Как мы ошибались! Ну, чао! Мне пора на массаж; звоню, просто чтобы сказать — мне та-а-ак жаль, что у вас все накрылось одним местом! По-ка-а!»

Дженни застыла; ее пальцы впились в одеяло.

— Это было последнее, что у нас оставалось. Я повторяла про себя снова и снова: «По крайней мере, еще никто не знает». Пока людям казалось, что у нас все замечательно, у нас был шанс все наладить. Но если все считают вас психами и неудачниками, к вам начинают относиться соответственно, и это конец. Вам крышка.

«Как к тебе относятся, так ты себя и чувствуешь», — сказал я Ричи.

— Но есть же профессионалы — консультанты, психологи. Они сведения о клиентах не разглашают.

— Зачем? Чтобы они сказали, что Пэт — псих, и упрятали его в дурдом, где он бы в самом деле спятил? Нет, психотерапевты Пэту были не нужны. Ему просто нужна была работа, чтобы у него не оставалось времени сходить с ума по пустякам, чтобы он ложился спать в нормальное время, а не… — Дженни оттолкнула рисунок с такой яростью, что он слетел с постели и с ужасным шуршащим звуком приземлился у моих ног. — Я просто должна была продержаться до тех пор, пока он не найдет работу. Вот и все. А если бы об этом прознали другие, я бы ничего не смогла сделать. Когда я забирала Эмму из школы, учительница мне улыбалась и говорила что-нибудь типа: «О, Эмма уже так хорошо читает», — словно я нормальная мамаша, которая сейчас поедет в свой нормальный дом. Только в такие минуты я чувствовала себя нормальной. Я нуждалась в этом. Только это позволяло мне жить дальше. Если бы она как-нибудь сочувственно мне улыбнулась и похлопала меня по руке — ну еще бы, ведь папа Эммы в психушке, — я бы точно сдохла, прямо в классе.

Жаркий воздух казался твердым. На долю секунды я вдруг увидел себя и Дину, нам было лет четырнадцать и пять соответственно, — я выкручиваю ей руку у школьных ворот. «Заткнись, заткнись, никогда не говори про маму с чужими, иначе я тебе руку сломаю!» Ее вопль, похожий на свисток паровоза, и это тошнотворное, кружащее голову удовольствие от того, что я тяну ее запястье все выше. Я нагнулся, чтобы подобрать рисунок и спрятаться за ним.

— Я ведь не многого хотела, — сказала Дженни. — Я не из тех, кому нужно быть поп-звездой, директором корпорации или девушкой с обложки. Я хотела только одного — быть нормальной.

Голос ее лишился последних остатков силы, стал сухим и безжизненным. Я положил рисунок обратно на кровать, но Дженни, похоже, не заметила.

— Поэтому вы забрали Джека из сада, да? — спросил я. — Не из-за денег. Вы боялись, что он расскажет там про зверя.

Дженни вздрогнула, словно я ее ударил.

— Он постоянно про это твердил! Нет, в начале лета он вспоминал про него редко — и только потому, что Пэт его поощрял. Они, бывало, спускались вниз, и Пэт говорил: «Видишь, Джен, я не спятил — Джек тоже слышал зверя. Верно, малыш?» И Джек, естественно, отвечал: «Да, мамочка, я слышал животное на потолке!» Если вы скажете трехлетнему ребенку, что он что-то слышал, и если он знает, что вы хотите, чтобы он это услышал, то он, конечно, убедит себя, что он это слышал. Тогда я не придавала этому большого значения, просто отвечала: «Не волнуйся, это обычная птица, скоро она улетит», — но потом…