Страница 75 из 79
Когда мы подошли к отцовской могиле, у изголовья ее стояли свежие гладиолусы.
- Должно быть, какая-то из его шлюх?! Знала бы кто, шею ей свернула, - говорит моя мама.
Положила цветы около отцовской фотографии, добрела до фонтанчика, налила воды и вернулась назад. Теперь мы вместе приводим в порядок муратово надгробье, отскребаем камень щетками. А я почему-то вспоминаю, как Сенка хозяйственным мылом оттирала мои плечи - в день, когда я впервые пошел в школу, и во все прочие, когда я, мальчишкой, возвращался с футбола. В конце концов мы вдвоем тщательно очистили гранит на отцовской могиле. Теперь Сенка достает сигарету. Это настоящий ритуал. Прикуривает Сенка сигарету, передает ее мне, а я кладу ее на край могильной плиты, чтобы и Мурат покурил с нами. Сигарета горит, мы молчим, и только когда пепел отцовой сигареты дотягивается до фильтра, встаем и идем к выходу за ворота савинского кладбища. А я снова думаю о преимуществах Средиземноморья, любой его части - не надо чистить обувь, потому что нет глины. Доходим до площади. Там, на площади, на ступеньках под часами, мы с Сенкой расстаемся. Она говорит:
- Пойду-ка я по набережной до дома пройдусь, возьми ключ на всякий случай, вдруг поздно вернешься, а я засну.
Оставил я ее спускаться по ступеням вниз к морю, а сам потихонечку, мимо херцегновской почты, пошел туда, где буду для нее невидим, смотреть на нее, сидящую на скамейке около туннеля.
На сломанной скамейке, там, где проходила узкоколейка, сидели когда-то мои отец с мамой. Она курила "югославию" с фильтром, отец смотрел на горизонт, так и сидели они, подавленные великой бедой войны. Не обделила их жизнь и другими горестями, но эта, из-за войны, была сильней прочих. Теперь на скамейке сидит одна мама. Прикрыла глаза и грезит о чем-то своем, тайном. О чем же мечтает моя мама, думаю я, наблюдая издалека за ней, не подозревающей, что я здесь и смотрю на нее. И вовсе Сенка не спит, как утверждает мой старый приятель, она курит, потом закрывает глаза. Зажмуривает их, но не спит. Будто продолжает свой вечный тайный разговор. Будто с кем-то разговаривает. Как бы не сойти ей так с ума, думаю я, глядя как она с закрытыми глазами шевелит губами. Как бы не связалась с какой-нибудь сектой, вот даже какая ерунда приходит мне в голову. Поговорит она так тихонечко, встанет со скамейки и отправится домой.
Сидим мы с мамой, печем пончики и смотрим вечерние новости. По телевизору все как обычно. Двухсторонние отношения, санкции, отключения света и воды в Черногории. Необходимость сокращения ядерных вооружений. Сенка твердо намерена выяснить вопрос о моей принадлежности. Хоть и делает это деликатно:
- Ну давай же, скажи маме, признавайся, знаешь, как говорится, признание - уже пол-прощения: чей ты человек? Может, правда, что соседка с одиннадцатого этажа (хоть и дура) говорит, что ты ведешь бизнес Милошевича на Западе?
Искренне рассмеялся я над этой ерундой, но не хотел заканчивать столь чудесный разговор под рабочим названием "Чей ты человек, сынок?"
- Я, Сенка, как и ты, люблю приниципиальных и сильных людей.
- Да ладно, с чего это ты так уверен, что он сильный? Сильные - это президенты Америки, России, Китая, а не Югославии.
- Сначала познакомился я с ним по телефону, в 1988-м, перед премьерой "Времени цыган". К этому разговору подтолкнул меня эгоизм. Да-да, в том, что касается кино, я именно такой, без сомнения. Директор "Белград-фильма" Мунир Ласич не разрешал премьеру фильма в "Сава-центре", а все остальные подходящие кинозалы Белграда были уже зарезервированы. Он прямо повернулся на идее, что премьеру нужно делать в кинотеатре "Козара". Оля Варагич, директор "Времени цыган", знала, что только новый шеф ЦК Сербии может укротить этого Ласича и решить проблему. "Слышал я, что вам необходима помощь", сказал он по телефону звучным голосом. Звонил он мне в Нью-Йорк и я, еще не проснувшись и нервничая, объяснил ему, что "Сава-центр" единственное место, в котором у этого фильма получится достойная премьера. Премьера состоялась в "Сава-центре".
- Хорошо, а почему то, где будет премьера, должен решать Первый человек? - наивно спрашивает Сенка.
- Да потому что второго никто слушать не станет! Тут в цене слова только первого.
Сенка смеется, а я вспоминаю фильм "Папа в командировке". Если б не Мира Ступица, убедившая своего мужа и тогдашнего президента Цвиетина Миятовича, что совершенно непростительно, если такой фильм не будет снят, "Папы в командировке" вообще бы не было.
- Так чей ты человек - не меняй тему!
- Когда Милошевич появился, первыми бучу подняли словенцы, заявившие, что на Балканах появился новый Гитлер!
- Точно, - сказала Сенка.
- Я, Сенка, что-то никак не мог сообразить, как это словенцы называют Милошевича Гитлером, имея в виду что-то нехорошее. Ведь видел же я в старых киножурналах, что Гитлер вошел в Марибор как великий полководец. Встречали его так, как потом они же встречали Тито, которого потом они же топтали ногами, когда захотелось им в Европу, и чтобы продвинуться на этом пути, понадобилось померяться силами с византийским Белградом. Слегка окропив этот свой путь в Европу кровью. Десяток сгоревших коров по CNN, три-четыре сгоревших автомобиля. Тогда во мне и стал пробуждаться идиот.
- Это в политическом смысле, или как? - смеется Сенка, и я ничего против этой ее шутки не имею:
- Точно. Отец говорил о Тито: когда бы не он, у нас в партизаны записывались бы прямо на улице.
- А мне нравилось, что он считал себя югославом, - говорит Сенка.
- Вот так и мне симпатичен Милошевич.
- Скажи честно, ты ему чем-нибудь обязан?
- Гражданством обязан, а это немало!
- Да ладно тебе, вон, смотри сколько людей в Белграде тебя любят, причем тут вообще он?
- Если б он об этом не знал, то и не получил бы я паспорта.
- Нет такой страны, что не дала б тебе паспорт. Так что можешь его запросто вернуть.