Страница 60 из 79
Теннисный локоть.
По горицким холмам, где остались друзья моего детства, волна за волною прокатывались трагедии. Началась новая война. В моем Сараево, в той Горице, которую я знал подошвами. Где на столбах мерцающими отблесками разбитых фонарей еще висит моя тоска, на Черной горе ночными бабочками шелестят мои вздохи, а по крутым ступенькам, на которых я пробовал достичь скорости космонавта и медлительности влюбленного, все так же вприпрыжку скатываются мячи. А я будто и не переставал бегать за ними.
Привычку прогуливаться от Свракина села до городского центра, которой Паша с женой неукоснительно следовали в мирные времена, теперь, во время войны, им пришлось позабыть. Паша был очень огорчен, что больше не удается ему посчитаться с «сексуальными маньяками», жадно пялящимися на задницу его жены, но все ж таки в центр города он выбирался, перебежками, зигзагами, от стены к стене, хоронясь от снайперских пуль. Так добирался он из предместья до центра и Горицы, чтобы поддержать своего друга Ньегу Ачимовича. На сараевских улицах царил хаос, беженцы из Восточной Боснии, изгнанные из своих домов мусульмане Рогатицы и Вышеграда, искали себе новую крышу над головой, в основном, квартиры, чьи хозяева тоже были вынуждены бежать. Часто врывались они и в квартиры тех сербов, кто не успел покинуть город. Быть выставленным на улицу было тем страшнее, что хуже этого была только смерть. Кратчайшей дорогой на тот свет для сараевских сербов могла стать случайная встреча с гармонистом Цацой - музыкантом, убивавшем сербов без помощи нот. Этот убийца имел обыкновение отводить сотни, а очевидцы утверждают, что и тысячи сербов на место казни в Казан-махалу, чтобы отомстить за страдания мусульман на Дрине. Страшные вести доходили даже до Парижа, и я спрашивал себя, знают ли борцы за мультиэтническую Боснию, чем заняты их музыканты в свободное от игры время.
Первые дни войны Ньего Ачимович провел, в страхе забаррикадировавшись в своей квартире на горицкой улице Калемова дом 2. Боялся он любого голоса, доносившегося со двора. Звонить с угрозами и дубасить по ночам в двери вошло в обыкновение у тех, кто хотел вселиться в его квартиру. Знал он, что не поможет ему ни то, что он не ходит в церковь, ни то, что никогда и ничем не подчеркивал он свое происхождение. А помогла ему, в конце концов, искренняя дружба.
Пробираясь под огнем снайперских пуль, Паша ходил к другу и носил ему еду. Ньего считался в компании самым слабым, а Паша - силачом. Их дружба являлась живым примером того, что избегали показывать телеканалы всего мира - с самого начала войны ни на одном из них нельзя было увидеть трогательных историй дружбы сербов и мусульман. Паша появился на Горице, занес сестре Аземине немного еды, и поспешил вниз, на Калемову 2. Подойдя к ньегиному дому, разогнал собравшуюся там шелупонь - просто подошел к самому здоровому из них, молча двинул по зубам, и только потом сказал:
- Не хочешь остаться без зубов - вали отсюда!
Здоровенный увалень в панике собрал манатки и побежал, а Паша кричал ему вслед:
- Еще раз постучишь в дверь, где написано «Ачимович», живьем с тебя кожу сдеру, понял?
Ньего долго не хотел открывать, потому что боялся что слышит подделку под пашин голос. В конце концов, разглядев своего приятеля через дверной глазок, он открыл двери и сразу же почувствовал уверенность, вызванную близостью могучего друга. И чувство это было сильнее голода, мучившего его последние два дня.
- Что, четник, усрался небось, ааа, очко-то играет?! - смеялся Паша, и потом боевые товарищи отправились в магазин за хлебом. Прошли они мимо граждан, стоявших в длинной очереди за продуктами. Увидев, что какой-то неизвестный тип глянул на него исподлобья и фыркнул, Паша сразу влепил ему затрещину и сказал:
- Слышь ты, гандон, хочешь так вмажу, что глаза повыскакивают? Ты зачем стучал в ньегину дверь, а?! - и хорошенько его отметелил.
Так Паша давал знать остальным, что их ожидает, если они посягнут на квартиру или жизнь его друга.
А по другому быть и не могло, потому что связывали их общие прошлое и воспоминания. Не смогли они позабыть как закалялась их дружба на горицком асфальте, как учились они уличным правилам и понятиям. И они знали, что теперь эту связь им надо пронести сквозь испытания войны.
И разве Ньего не сделал бы для Паши того же, окажись Горица на сербской территории?
Потому что их связывали незабываемые и сумасшедшие проделки, к примеру, то, как мы взламывали киоски на Заостроге, а потом продавали украденные бритвенные станки и жвачки по пляжам в Макарске, и на эти деньги жили неделями на море, а море было нашей жизнью! Потому что в их памяти навсегда останутся воспоминания о драках на пляжах и танцах, в которых каждая победа запоминалась сладким чувством превосходства и торжества, так необходимым взрослеющему человеку. Причем, когда они дрались или сами получали по полной, каждый знал, что, что бы ни случилось, оставить товарища в беде нельзя. Выше прочих законов стояла самоотверженность и понятие о том, что нельзя быть «чмошником без характера»!
Должен ли я закончить в Париже «Arizona Dream», продолжая монтировать этот так нелегко дающийся мне фильм, или вернуться в Сараево? В растерянности, днем и ночью я названивал в Сараево. Когда перед зданием Скупщины Боснии и Герцеговины начались беспорядки, мне позвонили, чтобы узнать, что я об этом думаю. Мое идея заключалась в том, что горожанам ни в коем случае не надо воевать с ЮНА, потому что они гораздо слабей и будет много жертв. Я просил передать, что не стоит играть в партизан и немцев, и что ж теперь, при таком разделении ролей, получается, что сербы - это немцы-фашисты, а мусульмане и прочие - партизаны?! Немало народу были тогда были моими словами оскорблены, но я уверен, что многие думали так же, но были вынуждены молчать из-за страха, переживаемого ими в тяжкой реальности осажденного города. На мою пацифистскую идею откликнулся только некий поп-певец, но и он представил дело в соответствии с имеющимся запросом: надо поднять людей на оборону Сараево, точнее, на войну против сербов, а не на мир любой ценой, что имел в виду я.
- Эмир, нам нужен твой крик, а не шепот, - сказал певец и стал городским героем, а автор «Долли Белл» и «Папы в командировке» уже без пяти минут государственным изменником.
И я твердо решил, что должен вмешаться в трагедию родного города. Купил уже себе билет на самолет до Сараево, но это мое намерение было пресечено Зораном Биланом, позвонившем мне в Париж:
- Братишка, не приезжай ни в коем разе, - сказал он. - Ты тут - человек, которого хотят убить.
- Кто хочет меня убить? - спросил я, а он говорит: