Страница 52 из 79
- I did not know you have such a big production of weapons!?
- Me neither. I was just told this a few weeks ago!
Варил я кофе, рассматривал разбросанные вещи, и свет неожиданного зимнего солнца заполнял гостиную. Джонни пересмотрел сотни фотографий, которые все время выскальзывали у него из рук, а он все собирал и возился с ними, поминутно спрашивая:
- А на этой фотке кто?
Свет и присутствие Джонни усиливали ощущение простора и уютности квартиры. Особенно красивыми были окна на юг и восток. На юге с отвесного склона впадал в Миляцку Требевич, а с другой стороны открывался огромный простор парка, за которым были видны православная церковь и слева от нее кафедральный собор. Сахат-кула было невидна, зато ее хорошо было слышно. Перед нами простирался вид, делавший Сараево похожим на европейские ренессансные города. Действительно, прелесть этой квартиры и ее окрестностей были так притягательны, что вводили в искушение начать заново жизнь в родном городе, хотя мои друзья в один голос твердили, что глупо возвращаться из Америки в страну, про которую ЦРУ объявило, что она вступает в военные времена. Как, видимо, все же коротка жизнь, если человек вытесняет из нее саму идею войны, ради других, лучших ожиданий. Потому что будь иначе, вся планета должна была бы переселиться в Америку, где войны нет. Или, весь мир стать Америкой. А если войны удастся избежать, что ж, и нам тогда будет на всех наплевать, как американцам? И все же люди авантюристы:
- Честно тебе скажу, лучше уж стараться уберечься от гранаты, чем сдохнуть от одиночества в Мамаронеке, - сказала мне Майя.
Жизни в Вестчестере, штат Нью-Йорк она предпочитала возвращение в родные края. Была мне близка майина идея, согласно которой американское одиночество, не считая самых абсурдных его разновидностей, описанных в карверовских историях, куда больший психический стресс, чем жизнь, в которой может произойти что угодно, в том числе если во время войны кто-нибудь постучится в двери и выстрелит тебе в голову.
Смотрел я в окно квартиры на парад персонажей из андричевых книг. С той разницей, что на этот раз без трогательных сцен совместной жизни и дружбы. Не было тут, как в «Шеталиште», душевности и теплоты, способных согреть все население Сараево. Под этим окном, благодаря соседству с издательством «Светлость», проходил парад представителей боснийской элиты, тех, кого я называл - Умниками. У всех трех наших народов имелись свои умники и, вообще-то, именно их задачей должно было стать доказательство того, что Андрич неправ, считая, что любови трех конфессий находятся далеко, а ненависть - под носом. Теперь эти умники разрывались между прошлым, откуда они были родом, и новыми временами, принесшими как демократию, так и национализм. Деятельность умников в новоиспеченной национальной демократии должна была стать спасением и способом преодоления войны.
Поэты, рецензенты, редакторы, академики, дикторы, певцы, сочинители популярной музыки никогда не имели в Сараево влияния, сравнимого с влиянием простодушных лавочников, ходжей, попов и мясников. Никогда их творческие союзы и академии по силе и авторитету не достигали мощи воздействия блистательных религиозных обрядов в мечетях и церквях, в которых успешно действовали попы и ходжи.
Смотрел я на умников, ошивающихся у бронзовых бюстов в скверике на улице Петра Прерадовича. Сидят они, курят, разглядывают бюсты Андрича, Селимовича, Куленовича, Чочича и думают: «А будет ли и мне место в этой истории?»
Представляют себе собственные памятники, которые по меркам новых, неумолимо наступающих времен, смогли бы достойно заменить «обветшавших» исполинов. И большая часть работы ими уже проделана. Много лет подряд работали они ради собственного возвышения. Подготовили уже опалубку для фундаментов этих памятников - осталось лишь залить бетон. Опалубку строили за счет уже распавшейся титовской Югославии, а бетон надо б оплатить за счет националистов. Немного удачи, и бронзовые бюсты будут им заказаны, и славные писатели станут смотреть на сараевцев бронзовыми очами.
Перелом произошел в момент, когда в своих издательских советах, союзах и Бог знает каких еще «общественно-политических чудесах» они начали служить своими талантами новой системе. Единственным, чего им не доставало, были, собственно, произведения. В основном они были графоманами, рассматривавшими пришедшие смутные времена как шанс добиться статуса и ублажить свои слабые, болезненные души успехом любой ценой. Даже ценой войны. И неважно, в какой роли: требовалось ли сыграть жертву, или преступника, не имело значения. Главное, действовать по схемам, удовлетворяющим критериям «истины и цивилизационных целей». В чем главное значение имела их «человечность», а Иво Андрича при этом называли они «человеческим дерьмом» (да простится мне это цитирование)! Походя они снисходительно, любуясь собственной «человечностью», признавали, что он великий художник. Утверждая, что во времена слома ценностей, на войне, на улице, лучше быть хорошим человеком, чем хорошим художником. Что, опять-таки, было очень удобно для достижения, через оскорбление великого художника, своих собственных целей. Чтобы потом можно было говорить:
- А вся эта его литература, если хорошенько поразмыслить, так и вообще не Бог весть что.
Так и не добившись ничего ни в жизни ни в литературе, без каких-либо успехов в творчестве, с его переменами, драмами и неожиданными поворотами событий, они запутались в хитросплетениях собственной аморальности, которую они, непонятно почему, назвали моралью. Их творения оценили лишь голодающие сараевские мыши и крысы, привыкшие к грудам нераспроданной объемной писанины, быстро оказывавшейся в подвалах издательств. И эти-то люди, вызывающие интерес только у изголодавшихся мышей, смели называть негодяем нобелевского лауреата! Снова все сводилось к вопросу, заданному пройдохой Керой:
- Где в этой истории место для меня?
Ответ, в случае умников, был простым:
- Нигде!
Пещерный нарциссизм этих людей парализовал всякую возможность межнационального согласия, а их общественная деятельность убивала надежду и веру в будущее.
Когда мы с Джонни покидали квартиру на улице Петра Прерадовича 1, в одном из сундуков я увидел пачку собрания сочинений Андрича. Надеялся я, что там окажутся «Травницкая хроника» и «Мост на Дрине», чтобы подарить их Джонни, но нашел только английский перевод «Барышни» и сказал ему:
- This is not the best what he has done, but anyway - и предложил прочитать ему отрывок. - Вот что мой литературный и философский кумир писал о сараевской черни перед началом первой мировой войны: