Страница 71 из 74
Уолтер проиграл схватку раньше, чем я смог подойти. Ужасы, за воскрешение которых он заплатил, эти неблагодарные твари — они разорвали его на сотню частей. Один его глаз выдавили, в груди проделали рваную дыру.
И они все еще работали над ним. Я отбил несколько конечностей мушкетом, но их было слишком много, и я знал, что со временем они наверняка переключатся на меня. А потому я развернулся к Скалу, чтобы снова приказать ему упокоить эту нечисть, но Скал уже бежал между могилами к выходу. Внезапно меня охватила ярость, и я выстрелил ему вслед. Он упал и взвыл. Англичанин был серьезно ранен, охвачен болью, но я не хотел ему помогать. Он в ответе за все это. Вольфрам мертв, Элиза все еще в объятиях мертвых поклонников, и все по вине Скала. Я ничуть ему не сочувствовал.
— Что сделать, чтобы они остановились? — спросил я. — Какие слова сказать?
Он стучал зубами. Так сильно, что я не мог разобрать его ответ. Лишь через некоторое время я понял.
— Когда… солнце… встанет…
— Ты не можешь остановить их иначе?
— Нет, — сказал он. — Другого… пути… нет.
И умер. Можете представить себе мое отчаяние! Я ничего не мог поделать. Не мог подобраться к Элизе, не разделив судьбу Уолтера. А она сама со мной не пошла бы. До рассвета оставался час, не меньше. У меня был лишь один выход, которым я и воспользовался: я залез на стену и принялся ждать. Звуки были ужасными. Порой даже хуже, чем зрелище. Она к тому времени выдохлась, но продолжала свое занятие. Иногда пела, иногда плакала, порой стонала. Поймите меня правильно: не так, как стонет в ужасе женщина, которая понимает, что попала в лапы смерти. То были стоны наслаждения, стоны женщины в экстазе.
Звуки прекратились за несколько минут до рассвета. И только когда наступила полная тишина, я рискнул вновь посмотреть за стену. Элиза пропала. Ее любовники лежали на земле, опустошенные настолько, насколько могут быть опустошены мертвые. Облака на востоке светлели. Наверное, восставшая плоть боится солнца, поскольку, как только начали исчезать звезды, мертвецы тоже попытались скрыться. Они зарывались обратно, накрывали себя могильной землей, в которой были похоронены…
Голос Хэкеля упал до шепота в последние несколько минут, а теперь и вовсе стих. Мы сидели, не глядя друг на друга, погрузившись в собственные мысли. Если кто-то из нас и думал, что голосом Хэкель пытался придать своей истории излишний колорит, достаточно было бледности его кожи и слез на его глазах, чтобы убедить нас — хотя бы в то время — в искренности рассказа.
Первым заговорил Парракер.
— Значит, ты убил человека. Я впечатлен.
Хэкель посмотрел на него.
— Я еще не закончил рассказ.
— Господи, — пробормотал я. — Что же еще можно добавить?
— Если вы помните, я оставил свои книги и подарки, захваченные из Виттенберга для отца, в доме герра Вольфрама. Пришлось вернуться. Я был в каком-то трансе от ужаса, мозг сопротивлялся тому, что видел.
Дойдя до дома, я услышал пение. Милый тихий голос. Я подошел к двери. Вещи мои лежали на столе, там же, где я их оставил. Комната была пуста. Молясь о том, чтобы меня не заметили, я вошел. Пение прекратилось, когда я начал собирать книги по философии и подарки для отца.
Я отступил к двери, но не успел перешагнуть порог. Вошла Элиза с ребенком на руках. Теперь она выглядела намного хуже, учитывая события ночи. Ее лицо, руки, полные груди, к которым прижимался младенец, были расцарапаны. Но, несмотря на раны, в глазах ее светилось счастье. Она казалась полностью довольной жизнью.
Я было подумал, что у нее не осталось воспоминаний о произошедшем. Возможно, некромант погрузил ее в некое подобие транса, думал я, от которого она теперь очнулась.
Я начал объяснять:
— Уолтер…
— Да, я знаю, — сказала она и улыбнулась мне улыбкой теплой, как майское утро. — Он мертв. Но он всегда был добр ко мне. Старики становятся лучшими мужьями. Если, конечно, не хочешь детей.
Я, должно быть, выразительно взглянул на ее младенца, поскольку Элиза добавила:
— Это не его ребенок.
Она отняла младенца от груди и развернула ко мне. И я увидел… Это было идеальное сочетание жизни и смерти. Лицо младенца было розовым, ручки и ножки — пухлыми от материнского молока. Но глазницы его зияли провалами, рот был широким, зубастым, и вовсе недетские зубы он скалил в могильном оскале.
Мертвецы, похоже, дарили ей не только удовольствие.
Я уронил книги, уронил отцовский подарок. Попятился, спотыкаясь, на солнечный двор и побежал. Господи, как я бежал! Я был испуган до глубины души. Я бежал, пока не достиг дороги. И хотя у меня не было ни малейшего желания снова проходить мимо кладбища, выбора не было, другого пути я не знал, а заблудиться не хотел. Я хотел домой. Я хотел добраться до церкви, алтаря, чистоты, молитв.
Дорога была пустынной во всех смыслах, люди редко ходили по ней, а если и ходили, то решили оставить тело некроманта на месте. Вороны и лисы трудились над его лицом, руками и ногами. Я пробрался мимо, не потревожив их.
Хэкель снова замолчал. На этот раз он громко и глубоко вздохнул.
— Вот почему, джентльмены, я советую вам быть осторожнее с суждениями о Монтескино.
Он встал и подошел к двери. У всех у нас, конечно же, были вопросы, но в тот раз никто не стал говорить. Мы отпустили его. Что касается меня, я был даже рад его уходу. С меня хватило ужасов этой ночи.
Думайте, что хотите. Я до нынешнего дня не знаю, верю ли я его истории или нет (хотя не вижу ни малейших причин, по которым Хэкель мог бы придумать такое). Он знал, что после той ночи все будут относиться к нему иначе, держаться на расстоянии вытянутой руки. Дело в том, что история его преследовала меня, наверное, потому, что я так и не решил, верю я ей или нет. Иногда мне казалось, что частично эта история все же изменила мою жизнь. Ей я обязан своей увлеченностью эмпирикой — и моей преданностью методологии Гельмгольтца, — но, возможно, это и не было итогом тех часов, что я провел в компании Хэкеля.
И не думаю, что только я один был впечатлен и зачарован услышанным. Хотя с течением лет я все реже и реже встречался с членами нашей группы, любая встреча раньше или позже заканчивалась тем, что мы вспоминали Хэкеля и непроизвольно понижали голос. Мы не могли даже признаться, что помним его рассказ, слишком тревожила нас тема.
Несколько членов нашей группы тщательно старались прояснить историю, доказать, что она придумана. Помнится, Эйзентрот заявлял, что повторил путь Хэкеля из Виттенберга в Лунебург и не видел по дороге никакого кладбища. Что же до самого Хэкеля, все нападки он встречал с полнейшим равнодушием. Мы ведь спросили его, что он думает о некромантах, он ответил. Больше ему нечего было добавить.
И он был в некоторой мере прав. Он давным-давно рассказал нам жаркой летней ночью историю, а мне все еще снилось то, кем я мог стать.
Но сейчас, сидя у окна, я знаю, что мне уже никогда не собраться с силами, не шагнуть в ночь. Скоро я присоединюсь к Парракеру и остальным в земле, и меня до ужаса пугает мысль о прекрасной обнаженной незнакомке, которая стонет в экстазе в объятиях смерти. Я много лет бежал от истории Хэкеля, я прятал голову в песок здравого смысла и логики. Но в конце концов я понял, что мне не скрыться. Не спрятаться от жуткого подозрения, догадки о том, кто и что движет этим миром.
ДЭЛ ХОВИСОН
И напоследок
Писателей нашего любимого жанра можно условно отнести к двум школам. Первая считает, что театр ужаса предназначен для молодежи, которая любит чувственные истории в сумеречной зоне неведомого им ранее опыта. Рано или поздно такие читатели перерастут свое увлечение. Поэтому хоррор первой школы рассчитан лишь на подростков. Вторая же школа стоит на том, что легенды и мифы о сверхъестественном основаны на фольклоре, на разговорах у костра и, в последнее время все чаще, на городских легендах, а сами в итоге несут нам необходимый урок. Но в этом уроке нет упора на четкую мораль, рассказы о мистике и ужасах не имеют ничего общего с «истинной литературой».