Луденские бесы

В области архитектуры общее настроение эпохи проявлялось в тяге к монументальности. На эту тему есть стихотворение у Эндрю Марвелла, который был мальчиком во время строительства дворца Ришелье, и умер незадолго до того, как достроили Версаль.

Зачем, Адама сын убогий,

Возвел ты пышные чертоги?

Лесной зверек в норе таится,

Гнездо в ветвях свивает птица,

А домоседка-черепаха

В свой панцирь прячется со страха.

Для всякой твари нездорово

На белом свете жить без крова.

Но человек один лишь тщится

В таких хоромах поселиться,

Где в беломраморных стенах

Собой он явит тлен и прах.

По мере того как разрастались «беломраморные стены», парики «тлена и праха» становились все пышнее, а каблуки башмаков все выше. Король Солнце и его придворные ковыляли на высоченных котурнах и носили на голове целые башни из конского волоса, тем самым давая понять, что они мощнее самого Самсона в расцвете его могущества.

Нечего и говорить, что эти попытки преодолеть границы естественного всегда заканчивались неудачей, причем двойной: у наших предков, живших в семнадцатом веке, не получалось не только быть величественными, но даже и казаться таковыми. То есть душа стремилась к этой недостижимой задаче, но плоть, увы, оказывалась слишком слабой. «Великий век» не обладал достаточными материальными и организационными возможностями, чтобы эффектно обустроить спектакль сверхчеловеческого величия. Этот эффект, к которому так стремились Ришелье и Людовик XIV, может быть достигнут лишь при помощи профессиональных постановщиков и имиджмейкеров, появившихся только в двадцатом веке. Для успеха подобной мистификации нужен мощный технический арсенал, огромные денежные средства и наличие хорошо выдрессированного персонала. В семнадцатом веке всего этого еще не было. Не хватало даже самых элементарных технических приспособлений. Та самая machina, из которой появляется deus, была еще слишком несовершенной. Ришелье и сам Король Солнце принадлежали к числу «старых фермопильцев, ни на что путное не годных». Знаменитый Версаль представлял собой гигантское, но скучное и не слишком впечатляющее зрелище. «Живые картины», столь модные в семнадцатом столетии, всегда были прескверно отрежиссированы. Вследствие недостаточной отрепетированности все время происходили смехотворные накладки, способные испортить любую торжественную церемонию. Вспомним историю с похоронами «великой мадемуазель», двоюродной сестры Людовика XIV, служившей посмешищем для всего Парижа. После смерти, согласно своеобразным обычаям того времени, тело принцессы было расчленено и похоронено по частям: голова в одном месте, конечности в другом, сердце и прочая требуха в третьем. При этом внутренние органы были так плохо забальзамированы, что гнилостные процессы в них не прекратились. Газ накопился в порфирном сосуде, который вследствие этого превратился в некое подобие анатомической бомбы. Эта бомба взорвалась прямо в разгар погребения, до смерти напугав всех присутствующих.

Подобные физиологические казусы происходили не только посмертно. Авторы мемуаров и собиратели анекдотов о семнадцатом веке без конца пишут о том, как кто-то рыгнул или испортил воздух в высочайшем присутствии. Пишут и о зловонии, исходившем от королей, герцогов и маршалов. Генрих IV, например, славился тем, что от него всегда исходил сильный запах пота. Придворный красавчик Бельгард постоянно шмыгал носом, от любвеобильного Бассомпьера потом несло не меньше, чем от его господина. Распространенность всех этих историй красноречивейшим образом свидетельствует о том, как тщетны были попытки великих мира сего придать себе величие и благородство. Именно из-за того, что вельможи так чванились и важничали, обществу нравилось потешаться над ними, напоминая им и себе, что ничего сверхчеловеческого в этих людях нет.

Кардинал Ришелье и вовсе держался полубогом, желая соответствовать своему высокому положению — светскому, духовному, политическому и литературному. Но этот несчастный старик страдал тяжелой и мучительной болезнью, столь отвратительной для окружающих, что люди с трудом находились с ним в одном помещении. У Ришелье был костный туберкулез правой руки и трещина в прямой кишке, так что он был постоянно окружен запахом испражнений. Мускус и благовония слегка приглушали, но не до конца забивали запах гниения. Ришелье постоянно помнил о том, что он вызывает у окружающих непреодолимое отвращение. Таков был разительный контраст между полубожественным положением этого человека и его жалкой плотью. На современников этот парадокс производил неизгладимое впечатление. Когда из города Мо в кардинальский дворец доставили мощи святого Фиакра (известного тем, что он помогает исцелять геморрой), анонимный поэт откликнулся на это событие стихами, которые, вероятно, привели бы в восторг самого Свифта.

Святые мощи очень быстро

Несли чрез комнаты министра.

Блаженный вряд ли был бы рад

Вкусить чудесный аромат,

Что беспрестанно источала

Гнилая жопа кардинала.

А вот кусок из другой баллады, описывающей последнюю болезнь великого кардинала.

Он угасал, и на его глазах

Рука больная догнивала,

Та самая рука, что всем на страх

Пожар войны над миром разжигала.

Разрыв между гниющим заживо стариком и величием его персоны выглядел поистине непреодолимым. Если воспользоваться выражением Жюля де Готье, в данном случае «боварический угол», отделяющий реальность от фантазии, приближался к 180 градусам. В эпоху, когда божественное право королей, духовных особ и вельмож представлялось неоспоримым (а потому особенно часто подвергалось осмеянию), случай кардинала Ришелье выглядел как поучительная притча. Чудовищное зловоние, изъеденная червями живая плоть — все это казалось современникам справедливым воздаянием за дела кардинала. Когда великий человек умирал и ему уже не помогали ни священные реликвии, ни доктора, к Ришелье призвали старую крестьянку, слывшую великой целительницей. Бормоча какие-то заклятия, она заставила больного выпить чудодейственный эликсир — четыре унции конского навоза, разбавленные в белом вине. Таким образом, вершитель судеб Европы отошел в мир иной, ощущая во рту вкус навоза.

Когда сестра Иоанна встретилась с кардиналом, он находился в зените славы, но уже был очень нездоров, терзался жестокими болями и нуждался в постоянном врачебном уходе. «В тот день господину кардиналу пускали кровь, и ворота его Руэльского замка были закрыты для всех, даже для епископов и маршалов Франции. Тем не менее нас провели в его покои, хотя его высокопреосвященство находился в постели. После ужина («он был великолепен, и нам прислуживали пажи») мать-настоятельницу и ее компаньонку из числа урсулинок провели в спальню. Они преклонили колена, чтобы кардинал благословил их, затем последовали долгие препирательства по поводу того, смеют ли они сидеть в его присутствии. («Соревнование учтивости с его стороны и смирения с нашей продолжалось довольно долго, но в конце концов я была вынуждена повиноваться»).

Ришелье начал разговор с того, что упомянул о великом долге настоятельницы перед Господом, Который выбрал именно ее в сей век всеобщего неверия, чтобы пострадать за честь церкви и способствовать исправлению грешников и спасению душ.

Сестра Иоанна рассыпалась в благодарностях. Она и ее монахини никогда не забудут, что его высокопреосвященство защитил их от злопыхателей, обвинявших бедных сестер в мошенничестве, и стал им не только отцом, но и матерью, попечителем и защитником.

Кардинал не остался в долгу. Он сказал, что, наоборот, это он должен благодарить провидение за то, что оно предоставило ему возможность защищать угнетенных. (Все эти слова, по замечанию настоятельницы, он произносил «с обворожительной учтивостью и любезностью»).

Потом великий человек спросил, может ли он посмотреть на священные письмена, запечатленные на руке сестры Иоанны. Далее настала очередь и елея святого Иосифа. Иоанна развернула рубашку. Прежде чем взять реликвию в руки, кардинал благочестиво снял ночной колпак. Потом понюхал чудодейственную ткань и, дважды ее поцеловав, воскликнул: «Какой прекрасный аромат!» «Почтительно и восхищенно» свернув рубашку, он приложил ее к шкатулке, стоявшей на столике подле кровати — очевидно, для того, чтобы зарядить содержимое шкатулки чудодейственной силой елея. По просьбе Ришелье настоятельница рассказала (должно быть, уже в тысячный раз), как свершилось ее волшебное исцеление. Потом она преклонила колени и кардинал благословил ее еще раз. Встреча была окончена. На следующий день его высокопреосвященство прислал ей пятьсот ливров, чтобы покрыть расходы на паломничество.