Страница 8 из 34
В зале раздаются смешки. Затем отдельные хлопки.
Ладно – удивил.
– Я старомоден, – говорит Тушинский. Кто-то скептически хмыкает. – Думаю, сыну докера это позволено? – В зале начинают смеяться. Все знают о его происхождении. Это придает аристократическим манерам Тушинского особый шарм. Как в давние времена – благородный, отважный, прекрасно образованный пират.
И да – сыну докера многое позволено.
Я смотрю на газовый рожок над его головой, желтый отпечаток тает на сетчатке, впаянный в прозрачное стекло. Гений, звучит у меня в ушах. Он, несомненно, гений.
– Поэтому я выбираю… – Тушинский медлит. Актер идет по гостиной, зрители затихают.
Тушинский останавливается перед сидящим в первом ряду человеком в черном фраке. Шеи у человека нет, бабочка лежит прямо на мощной грудной клетке.
Барон Мильс, кажется.
Мильс смотрит на актера исподлобья, с прищуром. По слухам, этот колобок – прекрасный стрелок, президент Общества охотников. Не знаю. Я не большой любитель охоты. Хотя в любом случае Тушинский рискует – не пулю, так отповедь он точно заработает. Барон Мильс еще тот фрукт.
Пауза. Зрители затаили дыхание.
Тушинский делает лицом «увы» и под общий смех разводит руками:
– Некоторые мужчины слишком красивы для меня.
Шут.
Барон багровеет, пыжится – затем не выдерживает и начинает смеяться вместе с остальными. У него на глазах выступают слезы. Прекрасно. Они с Тушинским церемонно раскланиваются.
Но представление еще не закончено.
– И все же… кто это будет? – актер опять начинает кружить. Желтые отсветы на его лице. – Я выбираю…
В этот раз все серьезнее. Круг, еще круг. Напряжение растет. Словно Тушинский с усилием взводит невидимую пружину. Наконец его взгляд останавливается на Ядвиге. Он делает шаг. Пауза. Поднимает руку. Пауза. Холодный огонь в глазах, ровный гипнотический голос: – Я выбираю шлюху.
Молчание, подозрительно похожее на гробовое.
Скрип стула.
«Как вы смеете…» – начинает подниматься с места какой-то сообразительный энсин. Голоса. Возмущенный гул набирает обороты.
Ядвига встает.
Голоса обрезает, как ножом.
…Скандалист и насмешник, волокита и пьяница – выходя на сцену, Тушинский совершенно преображался. В этом было нечто мистическое. Больше тридцати лет прошло, а у меня до сих пор озноб по коже.
– Мы начинаем, господа, – актер впечатывает каблуки в паркет. Замирает, опустив руки.
Запускают граммофон. Скрип иглы, шипение пластинки. Раскручиваясь, как пули по нарезам, по латунному раструбу набирают скорость первые аккорды. Скрипка. Ч-черт. У меня замирает в груди от неожиданного: хорошо. Кажется, каждым движением смычок задевает мне сердце. Боль. Продолжает скользить, окрашенный кровью.
Так-так, так-так, так-та-да – вступает бандонеон.
Появляется Ядвига.
Черное платье с разрезом, белые перчатки до локтя.
Тушинский ждет. Кровь.
Обмен взглядами. И нужно ответить: может быть. Ядвига снимает перчатки – одну, другую. Мне больно от этой обжигающей наготы. Словно я вновь на мостике, стучат машины, ревут волны, черный дым закрывает небо… осень. На горизонте – низкие темно-серые силуэты. Фонтан, еще фонтан.
«Дистанция шестнадцать с половиной!» – докладывают с дальномера. Отлично. Дистанция как раз для шестидюймовых…
Я поворачиваюсь, чтобы отдать приказ, – и ветер бросает мне в лицо раскаленную угольную пыль.
Под веками пылает багровым.
ШЛЮХА.
Я смаргиваю и продолжаю смотреть.
…Когда все закончилось, я подошел к Тушинскому.
– Я бы хотел научиться этому… этому танцу.
С минуту, наверное, актер смотрел на меня в упор.
– Киты не летают, дорогой Козмо.
Мне хочется врезать ему от всей души. Чтобы зубы рассыпались по паркету. Я холодно киваю и ухожу.
А завтра я его пристрелю.
Пока я рассказываю, Нахтигер молчит, помешивая в чашке серебряной ложечкой. Лицо бесстрастное. Потом он аккуратно кладет ложечку на блюдце – звяк. Я невольно вздрагиваю.
– Вы знаете, что я могу посадить вас под арест, Козмо? Вызову караул, и будете сидеть в своей каюте – причем, что интересно, целый и невредимый.
…Дистанция шестнадцать с по…
– Вы этого не сделаете, – говорю я уверенно – хотя уверенности у меня как раз нет.
– Да? – Нахтигер поднимает брови. – И почему же?
– Потому что вы меня не любите, Зеф. – Капитана передергивает. – Очень просто. Допустим, вы посадите меня под замок – дуэли не будет, верно. Но! Вы спасете не только мою жизнь – с этим бы вы еще смирились, – но и мою честь, господин капитан первого ранга. А это, пожалуй, единственное, чего вам бы не хотелось… Я правильно рассуждаю?
Молчание. Тиканье часов – веское, как удары колокола.
Нахтигер вдруг начинает улыбаться.
– А вы все-таки поразительный наглец, Козмо. Неужели вы считаете, – он наклоняется ко мне, – что это сойдет вам с рук? Затеять поединок накануне Большой Бойни! Вы вообще в своем уме? Или, может быть, вы забыли, что по этому поводу думает господин Канцлер? А? Вам напомнить?
Не стоит.
– Большая Бойня, – цитирую я. – Это та же война.
– Именно! Так что возьмите себя в руки и перестаньте дуться, как обиженный гардемарин. Козмо, – он смотрит на меня в упор. – одумайтесь! Убьете Тушинского в следующий раз.
После Бойни? На которой будет столько крови, что хватит мне на год вперед?
Я вспоминаю огромные черные туши, лежащие в красной воде. Они повсюду, насколько хватает глаз. Жуткая тяжелая вонь крови и мертвечины. Штиль. Океан спокоен. Ежегодное жертвоприношение свершилось.
Сотни. Тысячи мертвых китов.
Большая Бойня – это больше, чем война.
– А теперь послушайте, что по этому поводу думаю я, господин капитан. Дуэль состоится при любой погоде. Даже если мне придется добираться до места дуэли вплавь и стрелять, стоя по пояс в воде.
Нахтигер свирепеет:
– А если вас убьют? Как я пойду в бой без командира второго плутонга? Вы об этом подумали, дуэлянт вы мой любезный?!
Конечно, подумал.
– Офицера вашего экипажа сочтут трусом. Вы этого хотите, господин капитан?
– Мараться об вашу честь? – Нахтигер поднимает брови. – Увольте.
И все же он пытается.
– Последний шанс, Козмо. Откажитесь от дуэли.
– Не могу. Честь флота, вы ведь понимаете.
Я не хочу, чтобы это прозвучало как издевка, но уже поздно. Именно так оно и прозвучало.
Нахтигер с силой вдавливает кнопку звонка. Лицо серое, над верхней губой выступили капли пота. Пауза. Взяв себя в руки, он говорит:
– А вы, оказывается, редкостный зануда, господин Дантон. Прошу вас оставить меня в покое. Не сочтите за грубость… Да, войдите!
В дверях каюты появляется лейтенант Веселовский, мой давний приятель. Невозмутимый, словно блефующий игрок в покере.
– Вахтенный офицер!
– Слушаю, господин капитан.
– Отправьте… – Нахтигер пытается найти слово, не находит, – этого на берег. Чтобы через пять минут духу его на моем корабле не было! Все, свободны.
– Премного благодарен, господин капитан, – говорю я и салютую.
…Затем было долгое плавание в темноте, скрип уключин, сонные громадины броненосцев, бортовые огни, световые размытые пятна на месте города. В Кетополисе все еще ночь. Едва слышные, искаженные, доносятся звуки ресторанного оркестрика, играющего танцевальные мелодии.
– С чего старик на тебя взъелся?
Я пожимаю плечами.
– Знаешь, Краузе пропал. – Веселовский достает сигарету. Чииих! Спичка озаряет лицо с тонкими усиками, летит за борт. Чих, гаснет. Дым вырывается из тонких ноздрей. Лейтенант взялся меня проводить, поэтому считает нужным развлекать. – То ли опять взялся за старое, то ли еще что… Приходили его искать с «Леди Кетоники». Говорят, третий день уже не появляется. Черт знает что, если откровенно… Жаль очень. Ты его не видел?
– Нет, – говорю я.
В отражении покачивается белесый шлюпочный борт.