Страница 23 из 41
Начальство молчало.
Себастьян держался одной рукой за простынь, другой - за ручку двери, потому как молчание это ему казалось крайне подозрительным.
- И чего же ты, свет мой, стесняешься? - гулким басом поинтересовался Аврелий Яковлевич, к двери приникая.
- Вы глазеть станете.
- Станем, всенепременно станем, - уверил маг и в дверь стукнул. Легонько. Кулаком. Вот только кулаки у Аврелия Яковлевича были пудовые.
- Себастьянушка, - познаньский воевода отступил, решив воззвать к голосу разума, который твердил Себастьяну, что ручку двери отпускать не стоит. - Мы же должны увериться, что превращение прошло… успешно.
- А если на слово?
Аврелий Яковлевич громко фыркнул и, пнув хлипкую дверь, которая от пинка треснула, велел:
- Выходи немедля…
- Себастьянушка, ну что ты смущаешься… все ж свои…
…свои в данный момент Себастьяна пугали ничуть не меньше, чем чужие, пусть и существовавшие пока сугубо в теории.
Но ручку он выпустил.
- …что ты ведешь себя, аки девица, - продолжил увещевать познаньский воевода.
- А я и есть девица, - мстительно отозвался Себастьян Вевельский, повыше поднимая простынку, которая норовила съехать самым что ни на есть предательским образом.
- Ты прежде всего - старший актор воеводства Познаньского и верноподданный Его Величества…
На подобный аргумент возражений не нашлось, и Себастьян, придерживая простынь уже обеими руками, вышел.
В небольшой и единственной комнате конспиративной квартиры воцарилось молчание.
Недружелюбно молчал ненаследный князь Вавельский, пытаясь правым глазом смотреть на начальство - и пусть прочтет оно в этом глазу всю бездну негодования и вселенскую тоску, глядишь, и усовеститься. Глаз же левый зацепился за Аврелия Яковлевича, который вроде бы ничего не делал, но не делал он это как-то слишком уж нарочито.
С показным равнодушием.
Стоял себе над секретером, теребил всклоченную бороду.
Усмехался…
- Видишь, Себастьянушка, - начальство, если и истолковало взгляд верно, то усовеститься не спешило. Напротив, подступало медленно, с неясными намерениями. - Не все так и страшно…
- Не люблю баб, - поспешил добавить Аврелий Яковлевич. - Все дуры.
Себастьян обиделся.
Так, на всякий случай.
И в простыньку вцепился, поинтересовавшись севшим голосом:
- Евстафий Елисеевич, а что это вы делаете?
Познаньский воевода, успевший ухватить простынь за краешек, застыл.
И покраснел.
Наверное, тоже на всякий случай.
- Так ведь… Себастьянушка… ты закутался… ничего и не видно.
- А что должно быть видно?
- Дура, - добавил старый маг и, вытащив из-за спины солидную трость, больше дубинку напоминавшую, ткнул в Себастьяна. - Как есть дура.
- Сами вы, Аврелий Яковлевич, дура…
Ведьмак лишь хмыкнул.
А Евстафий Елисеевич, смахнувши со лба крупные капли пота, жалобно произнес:
- Да мы только взглянем!
Нет, в словах познаньского воеводы имелся резон, и хоть бы изрядно замызганное зеркало в ванной позволило Себастьяну осмотреть себя, но… мало ли, чем обернется чужая сила, переплавившая тело?
И амулетик, надежно вросший в левую лопатку - Аврелий Яковлевич клятвенно обещал, что сие исключительно временная мера, и после амулетик он вынет, не из любви к Себастьяну, но потому как не имеет привычки ценными вещами разбрасываться - ощущался. Себастьяна тянуло потрогать, убедиться, что не причудилась ему горячая горошина под кожей, но он терпел, понимая - нельзя.
Правда, терпение дурно сказывалось на характере.
А может, чужая личина, столь подозрительно легко воспроизведенная, характер показывала. И оттого Себастьян, легонько хлопнув по начальничьим пальцам, произнес капризно:
- Все вы так говорите! Сначала только взглянуть, потом только потрогать… глазом моргнуть не успеешь, как останешься одна и с тремя детьми.
Евстафий Елисеевич густо покраснел, ведьмак же снова хмыкнул и, вцепившись в бороду, выдрал три волосинки, которые бросил Себастьяну под ноги, что-то забормотал… волосы растаяли, а спину обдало холодком. Хвост же зачесался, избавляясь от редких чешуек.
- Видишь, Себастьянушка… а если на конкурсе чего проклюнется? Рога к примеру… или крылья… стой смирно.
С хвостом и крыльями Себастьян как-нибудь без посторонней помощи управится. А вот что горошина амулета жаром плеснула, это да… плеснула и исчезла, растворившись под кожей.
- Евстафий Елисеевич! Я Дануте Збигневне пожалуюсь, что вы ко мне пристаете!
Начальство простынку выпустило, но тут же, смущение поборов, вновь вцепилось, резонно заметив:
- Не поверит она тебе, Себастьянушка…
- Посмотрим, - Себастьян попытался вывернуться, но комнатушка была малой, ко всему заставленной мебелью. - Я вот завтра заявлюсь в этом самом виде… и скажу, что вы меня соблазнили!
Подобного коварства от старшего актора Евстафий Елисеевич не ожидал. И ободренный замешательством, Себастьян продолжил.
- Соблазнили. Лишили чести девичьей… а жениться отказываетесь!
- Так я ж…
Евстафий Елисеевич, видимо живо представив себе и сцену объяснения Себастьяна с дражайшей Данутой Збигневной, побагровел и схватился за живот. Никак язва, оценив перспективы, последующие за объяснением, ожила.
- Не отказываетесь? - в черных очах Себастьяна вспыхнула надежда. - Я знала, Евстафий Елисеевич, что вы порядочный человек!
Темноволосая красавица протянула руки, желая заключить познаньского воеводу в объятья, и простынка соскользнула с высокой груди…
- Я… - Евстафий Елисеевич считал себя человеком семейным, и супруге своей никогда-то не изменял… а теперь и вовсе, забыв об изначальных намерениях, попятился от этой самой груди взгляд старательно отводя. До самой двери пятился, и прижавшись к ней, выставил перед собой зонтик, забытый кем-то из акторов. - Я женат!
- Разведетесь.
- Я жену свою люблю!
- А меня? - красавица часто заморгала, а по смуглой щеке ее поползла слеза. - Вы мне врали, Евстафий Елисеевич, когда говорили, что любите меня?
- Когда это я такое говорил?
- Когда орден вручали, - мстительно напомнила панночка Белопольска. - Так и сказали, люблю я тебя, Себастьянушка… неужто позабыли?
Сей эпизод в своей жизни, сопряженный с немалым количеством вевелевки, выставленной Себастьяном по случаю ордена, Евстафий Елисеевич желал бы вычеркнуть из памяти.
- И еще говорили, что я - отрада души вашей… свет в окошке… надежда… говорили ведь?
Говорил. Был за познаньским воеводой подобный грешок: в подпитии он становился многословен и сентиментален…
- Вот! Говорили. А жениться, значит, не хотите. Попользовались и бросили… обесчестив!
- Прекрати! - рявкнул Евстафий Елисеевич, приходя в себя. - Что за балаган…
- Не люблю баб, - Аврлий Яковлевич с явным удовольствием разглядывал дело рук своих. - Стервы они. И истерички.
Поразмыслив, следить Гавел решил не за ненаследным князем, каковой к слежке был весьма чувствителен, но за познаньским воеводой. Конечно, и тот был актором, но давно, и успел привыкнуть к существованию кабинетному, спокойному, избавленному от докучливого внимания людишек.
И ныне привычка сия подвела Евстафия Елисеевича.
Он покинул управление, отказавшись от служебной пролетки, но кликнув извозчика. И Гавелу немало пришлось постараться, чтобы не выпустить из поля зрения пролетку, каковых на улицах Познаньска было великое множество.
Экипаж сей высадил Евстафия Елисеевича на перекрестке, и познаньский воевода, поправив котелок, каковой прикрывал обильную лысину, бодрым шагом двинулся по улочке.
Впрочем, Гавел уже понял, куда тот идет.
О конспиративной квартире, расположенной на третьем этаже доходного дома, Гавел знал давно, но знание это, как и многую другую информацию, которую случалось добыть, он держал при себе.
Пригодится.
Пригодилось. И сухонькая старушка, обретавшаяся этажом выше, Гавела вспомнила.