Дети воды

Он прыгнул в море и быстро-быстро поплыл прочь, распевая:

— Прощай, несчастный остров! Как хорошо, что я не знаю больше ничего, кроме чтения, письма и счета!

Наконец Том добрался до большого здания, выбрался на берег и пошел к нему, думая, не там ли мистер Граймс. Однако навстречу ему с воплями «Стой! Стой!» кинулись три или четыре… полицейские дубинки!

Однако Том даже не удивился, он уже устал удивляться. И он не испугался — он ведь не сделал ничего дурного.

Он остановился, и, когда передняя дубинка поравнялась с ним, грозно вопрошая, что ему тут надо, он показал пропуск, который дала ему матушка Кэри. И дубинка воззрилась на пропуск, изо всех сил выпучив свой единственный глаз, торчавший сверху.

— Ну ладно уж, проходи, — сказала наконец дубинка. — А я, пожалуй, пройду с тобой.

Том не стал возражать, сказать по правде, ему даже стало спокойнее рядом с дубинкой в незнакомом месте.

— А где же твой полицейский? — спросил Том.

— Мы не похожи на те неуклюжие глупые дубинки, сделанные людьми в наземном царстве. Тем беднягам нужен целый человек, чтобы он их носил, а мы выполняем свою работу сами, и хорошо выполняем.

— А почему у тебя такая петля на рукоятке? — спросил Том.

— Как почему? Кончив дежурство, мы идем домой и подвешиваемся на гвоздь.

Том не знал, что на это можно сказать, и они пошли в молчании, пока не добрались до больших железных дверей. Это была тюрьма. Тогда дубинка наклонилась и дважды стукнула в дверь головой.

В двери приоткрылось окошечко, и из него выглянуло огромное старинное ружье, начиненное зарядами. Том слегка отшатнулся при виде такого привратника.

— За что его осудили? — спросило ружье глубоким низким голосом, шедшим из его широкого дула.

— Извините, сэр, его не осудили, этот молодой человек явился к нам от ее превосходительства, ему нужен трубочист Граймс.

— Граймс? — переспросило ружье.

Оно исчезло за дверью, может быть, для того, чтобы сверить список заключенных.

— Граймс находится в трубе триста сорок пять, — раздался вновь голос. — Молодому человеку лучше проследовать на крышу.

Том посмотрел вверх, на стену, и подумал, что ему никогда туда не забраться — она была, наверное, миль девяносто длиной. Но стоило ему поделиться своими опасениями с дубинкой, как она развернулась и так лихо поддала Тому снизу, что он мигом взлетел на крышу, едва успев прихватить пса.

Там ему попалась навстречу еще одна дубинка, Том объяснил ей, зачем пришел, и дубинка повела его к Граймсу.

— Боюсь, что это все бесполезно, — предупредила она Тома по дороге. — Он ни в чем не раскаивается, это самый жестокий, самый грубый, самый бездушный субъект из всех, за какими мне приходится присматривать. Он мечтает лишь о пиве да трубке с табаком, а у нас ничего такого, конечно, не позволяют.

Они пошли по свинцовым полоскам, которыми была выстелена крыша, и все вокруг было так перепачкано сажей, что Том подумал: «Да, давненько тут ничего не чистили!» К его удивлению, сажа не прилипала к его ногам и он оставался чистым.

Вот они и пришли к трубе 345. Из нее торчали плечи и голова мистера Граймса, он был такой грязный, такой заплывший, что Том еле признал его. Во рту его торчала давно потухшая трубка.

— Внимание, мистер Граймс, — позвала дубинка, — к вам посетитель.

Но мистер Граймс выругался и закричал:

— Трубка-то потухла!

— Не выражайтесь тут, да слушайте, что вам говорят! — крикнула дубинка. Подпрыгнув, она стукнула Граймса по голове, совсем как Петрушка лупит по голове своих врагов в кукольном представлении, так что мозги мистера Граймса затрещали, как сухие орехи в скорлупе. Он попытался выдернуть руку из трубы, чтобы потереть голову, но не мог, и потому ему пришлось послушать, что говорят другие.

— Ну и ну! Это же Том! Ах негодник, ты что, явился сюда, чтобы посмеяться надо мной?

— Нет, я хочу помочь вам! — отвечал Том.

— Мне ничего не нужно, кроме пива, да здесь этого не дадут, а еще я бы с радостью разжег эту проклятую трубку, по и этого тут не разрешат.

— Давайте я помогу вам, — предложил Том. Он поднял уголек (вокруг было много тлевших угольков) и подмес его к трубке Граймса, но уголек тотчас погас.

— Бесполезно, — сказала дубинка, прислоняясь к трубе, — Бесполезно, говорю я вам. Сердце у него такое холодное, что все вымораживает.

— Конечно, и я в этом виноват! — закричал Граймс. — Я сам во всем виноват. Пожалуйста, не надо меня бить, руки-то у меня заняты, а то ты бы не решилась меня ударить!

Дубинка вновь прислонилась к трубе, не обращая внимания на Граймса, хотя она и была готова принять меры к пресечению любого беспорядка.

— Неужели я не сумею вам помочь? — спросил Том. — Неужели вас нельзя вызволить из трубы?

— Нет, — вмешалась дубинка, — он попал сюда, а тут каждый сам отвечает за свои поступки.

— Да, конечно, — проворчал Граймс. — Разве я просил, чтобы меня поместили в эту тюрьму? Разве я просил, чтобы меня заставляли чистить ваши вонючие трубы? Просил, чтобы под ногами у меня поджигали солому, так, чтобы мне приходилось лезть повыше? Разве я просил, чтобы мне дали застрять в самой грязной трубе? Разве я просил, чтобы меня оставили тут торчать — на сто или тысячу лет, я уж и счет потерял? И ни пива, ни трубки, ничего, что нужно настоящему мужчине!

— Нет, — раздался звучный суровый голос. — Да ведь и Том не просил, чтобы ты с ним так дурно обращался, когда он был еще совсем маленьким ребенком на земле.

И перед ними возникла миссис Воздаяние. Увидев ее, дубинка приняла стойку «смирно», а затем поклонилась. И Том поклонился тоже.

— Пожалуйста, не думайте обо мне, — попросил он. — Это все прошло. Но неужели я ничем не могу помочь бедняге мистеру Граймсу? Нельзя ли сдвинуть несколько кирпичей, чтобы он мог высвободить руки?

— Попробуй.

Том начал дергать и раскачивать кирпичи, из которых была сложена труба, но не сумел их сдвинуть. Тогда он попытался вытереть сажу с лица мистера Граймса, но оно стало еще грязнее.

— Неужели я проделал такой длинный путь, пережил столько опасностей впустую? — воскликнул он.

— Оставь-ка меня в покое, — посоветовал Граймс. — Ты добрый малый, но лучше тебе уйти. Скоро начнется ураган, дождь и град, и он вышибет тебе глаза.

— Какой ураган?

— Тот, что обрушивается на мою голову каждый день. Пока он не приблизится, кажется, что идет теплый дождик, но стоит ему добраться до меня, как начинает сыпать ужасный град.

— Этот град больше не падет на твою голову, — сказала фея. — Я уже говорила тебе, что это такое: слезы твоей матери, которую ты покинул, они замерзли и превратились в град из-за твоего ледяного сердца. Но она обрела вечный покой, и слез больше нет.

Граймс помолчал, и глаза у него стали грустные.

— Стало быть, моей матушки больше нет, а я-то ни разу ее не вспомнил. Добрая была женщина, всегда так любила детей и до самой старости учила их всему, что знала сама, там, в Вендейле. Лишь я причинял ей постоянную боль…

— Она учила детей в Вендейле? — обрадовался Том.

И он рассказал Граймсу, как когда-то давно попал в дом к старушке, которая сначала не хотела и видеть его, потому что он был трубочистом, а потом накормила и напоила его.

— Еще бы, самый вид трубочиста был ей ненавистен, и все из-за меня, — сказал Граймс. — Я сбежал из дома, стал трубочистом, и никогда не навещал ее, никогда не посылал ей ни гроша. А теперь вот поздно, поздно!

И тут он разрыдался, и трубка выпала у него изо рта и разбилась на мелкие кусочки.

— Эй, если бы я мог снова очутиться там, в Вендейле, если бы я снова стал маленьким, если бы я увидел наш чистый ручей, и ее садик, все могло бы быть иначе! Но поздно, поздно. Иди, малыш, не смотри на рыдающего мужчину, я же гожусь тебе в отцы. Я никого никогда не боялся и никогда не плакал. Да, поделом мне, поделом. Как постелил, так и буду спать… Грязный был — грязным и остался, верно говорила та ирландка, а я-то ее не послушал. Сам во всем виноват, а теперь поздно, поздно. — И тут он зарыдал так горько, что Том не выдержал и тоже заплакал.