Страница 2 из 3
Едва заметно, чтобы не нарушать приличий.
- Что сделал ты в жизни хорошего?
Машина-исповедник успокоилась, будто тоже пожевала красных зерен кана. Голос ее снова звучал мягко и проникновенно, хотя в нем все еще проскальзывали нотки скрытого беспокойства.
Велт пожал плечами, забыв, что машина не поймет этот жест. Сделал ли он что-то хорошее? Наверное, сделал. Трудно прожить четыре долгих периода, не сделав ничего стоящего.
Что же все-таки? Велт закрыл глаза - так легче вспоминать.
Ну, например, он сконструировал "жесткую тригу" - целую систему машин, позволившую добраться до богатств Второго материала. Это хорошо; иначе разве поставили бы его изваяние на берегу Белого озера рядом с изваяниями великих мыслителей и механиков Сим-Кри? Он открыл Закон волны. Его труд оценили - он стал триста семьдесят шестым почетным лингом Планеты. Он поставил колоссальный эксперимент с летающими дарнами и победил в споре с догматиками, заведшими в тупик науку о Вещах. Но главное не это. Он просто ходит вокруг, пытаясь обмануть себя. Главное...
- Я создал тебя!
- Меня?
- Да. Тебя и весь Дом смерти.
Молчание длилось целую вечность. Машина обдумывала услышанное.
- Ты говоришь правду?
- На исповеди не лгут.
- Лгут, - сказала машина убежденно.
- Но я говорю правду. Я, механик Велт из рода Гуллит, построил этот Дом.
- Хорошо, - примирительно сказала машина, - если это так, ты должен знать, что тебя ждет.
- Знаю.
- Расскажи.
Велт вяло усмехнулся: "Проверяет. Как учитель завравшегося школьника".
- Когда кончится исповедь, ты откроешь дверь на Лестницу. Сорок две ступени. Одна из них - не знаю, какую ты выберешь на этот раз, - несет заряд энергии. Внезапный шок, и уже не живого, но еще и не мертвого ты сбросишь меня в бассейн с раствором куатра. Через семь секунд от почетного линга ничего не останется.
- Останутся пуговицы из пластика, - огорченно, как показалось Велту, сказала машина, - они не растворяются. Из-за этого я уже трижды чистила отводные трубы.
Велту вдруг стало весело. Ему стало так весело, как никогда в жизни. Его просто распирало от веселья. Он чувствовал, как из груди к горлу, из горла к губам катится щекочущий клубок смеха. У нее, оказывается, есть заботы! Пуговицы из пластика. Она чистит трубы и при этом, наверное, ворчит, как старуха, латающая старое эти внука. Ей плевать на судьбы тех, кто ежедневно стучится в двери дома, ей нет до них никакого дела... Если только пуговицы у них не из пластика.
- Ты смеешься, - сказала машина, - это бывает со многими. Я понимаю нервы.
В динамике снова что-то всхлипнуло. Там, внутри, шла какая-то непонятная борьба. Неясные звуки - бормотание, присвистывание, сипение рвались наружу. Следующий вопрос машина почти выкрикнула, стараясь пересилить шум.
- А теперь скажи, что сделал ты в жизни плохого?
Шум нарастал. Звуки накатывались волнами и, наконец, выплеснулись в комнату. Они заполнили ее до отказа, они кричали о чем-то своем и бились о зеркальный лед стен.
И вдруг наступила тишина. Звуки умерли мгновенно. Только одинокий гонг отсчитывал медные удары.
- Они всегда так, - сказала машина, - им не лежится в Хранилище.
- Кому? - недоуменно спросил Велт.
- Схемам, которые я снимаю с каждого после исповеди. Их накопилось слишком много, и они всегда стараются проскочить в речевой контур. Иногда я даже не могу с ними справиться, и они кричат через динамик. Но ты не ответил на вопрос.
- Да, - сказал Велт, - плохое я тоже сделал.
- Что?
- Создал тебя.
- Не понимаю, - сказала машина, - ты противоречишь себе. Только что ты назвал это дело хорошим.
- Хорошее может быть плохим, а плохое - хорошим.
- Это противно логике.
- Но это так.
- Я не могу понять, - сказала машина. - Я устала. Каждый линг - это задача, а у меня отказали два блока в решающем устройстве.
- Ты не поймешь, если даже у тебя будет тысяча исправных блоков вместо шести.
- Но я хочу понять.
Велт нащупал в кармане последнее зернышко кана. Глупая машина. Что она, собственно, хочет понять? Жизнь?
Но жизнь выше логики. Любовь и ненависть, радость и горе, счастье и разочарование - разве можно решить эти уравнения без ошибки? Кто определит, где кончается одно и начинается другое? В дебрях чувств и мыслей так же легко заблудиться, как в лесах Катоны. И блуждать всю жизнь. Как он, Велт. И выйти, наконец, на дорогу и понять, что она ведет к Дому смерти. Глупая машина.
- Я хочу понять, - повторила машина.
- Что? - спросил Велт.
Он нагнулся над столом и нажал кнопку, торчащую сбоку желтым бугорком. В центре стола откинулась круглая крышка, и но трубе-ножке автомат подал кверху высокую узкую чашу, до краев наполненную соком винных плодов и дерева тук.
- Почему ты сказал, что, создав меня, ты поступил хорошо?
Велт сделал первый глоток и прислушался к себе, ожидая того момента, когда приятное тепло опьянения начнет разливаться по телу.
- Я был убежден, что делаю нужное и хорошее. Я считал, что дом поможет лингам.., - Умирать?
- ...жить.
- Не понимаю.
Ну, конечно. Бесполезно объяснять это машине. Разве она поймет, что истинная свобода - это прежде всего свобода распоряжаться своей жизнью? Почему линг должен жить, если он этого уже не хочет? Разве нельзя последовать примеру святого Чимпо, который, окончив свои дела и видя, что его жизнь больше никому не нужна, взошел на костер? Так считал он, лучший механик Планеты, когда вынашивал проект, так он считал и некоторое время после того, как Дом был построен. И его постоянно поддерживали и укрепляли в этой мысли. Сам Верховный Держатель много раз беседовал с Велтом на эту тему. Он говорил о кризисе, вот уже шестой период подтачивающем экономику Планеты. Он говорил о миллионах безработных, которые хотели бы покончить самоубийством, но не решаются на это, опасаясь, что похороны будут стоить слишком дорого. Для таких Дом смерти - благодеяние.
А старики? Те беспомощные старики с трясущимися руками и ничего не выражающим взглядом? Они камень на шее своей семьи, лишние рты, объедающие общество. "Когда я стану стар, - говорил Лак-Иффар, - и мои руки устанут держать Священный жезл, я сам приду в Дом смерти". И еще он говорил: "Линг, потерявший интерес к жизни, но продолжающий жить, не только бесполезен, но и вреден для общества. Такие - основа беспорядка: им не дорога своя жизнь, и потому они не ценят чужие. Сорок два сословия, на которые разделено наше разумно устроенное общество, - это лестница, по ступеням которой поколения входят в историю. И каждая последующая ступень этой лестницы опирается на предыдущую. Потерявшие интерес расшатывают основы нашего строя, надеясь, что лестница рухнет им на голову. Они хотят умереть, и мы должны им помочь". Велт согласно кивал головой и удивлялся мудрости и гуманности Держателя.
Мудрость Верховного понимали не все. Многие были против. Осуждали.
Говорили: обман.
Говорили: кощунство.
Говорили: преступление.
Может быть, в этих словах и содержалась правда, но это была мелкая правда не умеющих глядеть в будущее, правда трусов. Она не заявляла о себе громко и во всеуслышание, она вползала в уши робким шепотом, она обряжалась в прозрачные одежды намеков, она отступала и пряталась, стоило ему сделать попытку рассмотреть ее поближе. Она была слишком непрочна, эта правда, и Верховный убил ее двумя словами - социальная демагогия.
Говорили. Шептали из-за углов. А он, Велт, строил. Он выбрал хорошее место - маленькую долинку у Обсидиановых скал. Он врезал Дом в черные камни, выведя на поверхность двадцать один вход-тоннель. Он построил автоматическую кольцевую дорогу, которая исключала возможность встречи друг с другом идущих на смерть у последних дверей. Он предусмотрел все: окружил дом защитным полем, добился безотказности всех механизмов, вместе с психологами разработал программу для исповедника. Он строил на века, где-то в глубине души надеясь, что собственными руками создает памятник своему гению.