Беовульф (Сборник)

Широкое межгорье закончилось через пять тысяч шагов. Нежданно открылся вид на тысячи стадиев вокруг – освещенные розовым восходящим солнцем холмистые равнины внизу были затянуты туманом, из которого вырастали темно-зеленые гряды невеликих взгорий, ветерок принес запах хвои, тлеющих трав и сырости.

Арденнский хребет остался за спиной. Перед епископом Ремигием и Эрзарихом расстилалась огромная долина Рейна.

Надо лишь спуститься вниз и добраться до великой реки, скрытой от взора дремучими чащобами и золотисто-алым туманом.

– Долго еще ехать, – нахмурился лангобард. – Мы два дня в пути, осталось пять или шесть, как поспеем. Сегодня спустимся с гряды, в леса; говорят, здесь охота знатная – голодными не останемся!

– Сколь чудесно творение Господне, – зачарованно произнес Ремигий, оглядывая раскинувшиеся перед ним бесконечные пространства. – Эрзарих, посмотри… Это удивительно! Сколько красок!

Восходящее солнце играло огнем и тенью, золотое и алое смешивались, превращая мир в изумительную феерию цветов, лучи светила превращали черные леса на вершинах отдаленных всхолмий в яркие изумруды.

Ремигию на миг почудилось, будто в отдалении, на самой грани взгляда, мелькнул голубой отсвет. Лента могучего водного потока, несущего воды от Альп к Германскому морю.

– Двинулись, – приказал Эрзарих. – Тропа тут широкая, две повозки вместе проедут, но все равно нужно осторожничать. Весна начинается, оползни. Остерегайся, иначе вместе со своим конем сверзишься так, что костей не соберешь…

– Меня по лесу будто водит кто-то… – вызверившись, прорычал Эрзарих. До этого Ремигий знал, что лангобард, как и другие воины его народа, могут не сдерживать присущую лангобардам лютую и неизмеримую свирепость, но сейчас-то что на Эрзариха нашло? Ехали себе и ехали, уже восьмой день в пути, дважды ночевали в деревнях – в одной готской, потом в маленьком селе ругов, которые со здешними готами в союзе. Готы приняли настороженно, от отцов и дедов истину приняли: от чужаков, даже своего языка, добра не жди. Позволили переночевать на сеновале и выпроводили.

Руги были другими – ругский старейшина, как и Атанагильд, в Ремигии жреца признал, хотя обоих перед деревней разъезд из молодых воинов остановил – едва не убили. Эрзарих именем Вотана поклялся, что меча не обнажит, ремешки на гарде завязал – так, чтобы все видели. У Ремигия железная булава под одеждой была, поэтому и не заметили.

Препроводили в деревню, вызвали старейшин из домов их. Те и приказали – не пленники это, а люди нашего языка. Гости. Как гостей и следует привечать. Ты что, Арнульф, не видишь – жрец это!

Молодой Арнульф обиженно ответил, что в сумерках не поймешь, где жрец, а где вражина лютый. Да и чем этот старик жрец? Бородой, что ли? Так у каждого бороды!

– Дурак ты, – рявкнула владычица рода ругов и посохом тряхнула так грозно, что безбородый Арнульф ликом оскудел: думал воин, что плененных врагов в село привел, а оказалось – гостей обидел. – Иди в обратно в дозор да впредь смотри лучше!

Чужаков варвары никогда не жаловали, но величественная стать Ремигия, грозный вид Эрзариха и их необычный для здешних мест вид ругов впечатлили – настоящую кольчугу, как у лангобарда, видели только самые старые воины в роду, младшие почитали такой доспех сказкой. Больше того, родом правил не мужчина – женщина. Звали ее Хильдегунда, дочь Фаухо, дочери Герменгильды.

Вот тут на Ремигия и пахнуло настоящей, истинной древностью. Епископ о таком устройстве семьи еще у Тацита читал, но не верил, что сохранилось оно в обитаемом мире. Руги так давно жили в этих лесах и не интересовали никаких завоевателей, что доселе сохранили донельзя старый обычай держать во главе семьи женщин. Немыслимо, римляне отказались от матриархата две тысячи лет назад!..

Хильдегунда, пред очи которой поставили чужаков на суд, повелела их отпустить и все имущество вернуть. Ущерба никакого не причинили? Нашим языком владеют, пусть и так, что понять их трудновато? Объясняют, что с миром через земли ругов проезжают? Отойди от них, Арнульф! И вы, Сигизвульт и Юнгерих отойдите. Топоры и мечи опустите, никто меня, Хильдегунду, не обидит – они клятву перед Вотаном дали, что оружие в руки не возьмут, или вы клятве не верите?

Молодые руги, смутившись, отошли, в полутьме длинного дома скрылись.

Эрзарих только бурчал неразборчиво сквозь зубы, боясь хозяйку обидеть. Где такое видано, чтобы баба родом заправляла и воинами командовала? Но баба, конечно, знатная, такую в жены любому великому вождю дать, вождь в убытке не останется! Хильдегунду никак нельзя было назвать «старейшиной» – не стара и не молода, не больше тридцати зим, но и не меньше двадцати пяти. Дородна, высока, статью иному мужчине не уступит. Две косы золотые по плечам – не жената, значит честь свою бережет, хочет за великого воина выйти. Но в то же время для замужества стара, у готов, сикамбров или лангобардов женщина ее лет давно бы трех или четыре детишек пестовала.

Еще возле Хильдегунды, по правую руку, меч в ножнах лежит. Видно, что и меч и ножны дорогие, серебром украшены. А в селе кузницы не видно, значит в бою добыты.

Видать, другой у ругов обычай, и этот обычай уважать надо. Чтят валькирий в этом роду, стало быть. Так Эрзарих решил. У всех племен обычаи разные, прежде всего не показывать удивления и делать так, как хозяевам приятно. Нельзя обижать или говорить, что обычай неправильный, – у нас, лангобардов, за такие вопросы выпроводили бы из села, чтобы закон не нарушать, а за оградой зарезали бы. Но чтобы за ограду вышвырнули – это очень сильно обидеть надо! Так сильно, что священная ярость пробуждается.

Хильдегунда чужаков приютила, накормила от души, но спать отправила не в дом, а в сарай, на сено. Если вдруг они какое зло принесли, там оно и останется, а в дом не проникнет. Когда после гостей скотина, это сено поев, дохнуть начнет или болеть, сразу будет понятно: нехорошие были гости, грязь и заразу с собой несли. А если нет, то Эрзарих-лангобард и Ремигий-ромей – добрые люди.

Епископ поутру, сугубо из озорства, благословил хлев – крестным знамением его осенив и молитву прочитав. И не надо говорить, что князья церкви не шутят и Божьей благодатью как скорлупками от орехов разбрасываются.

В роду Хильдегунды, как доброй женщины, потом десять лет приплод от свиней и коз был невиданный, а село ее во всех распрях между варварами уцелело, никто это село не разорил и не сжег. А еще через сорок лет, когда Хильдегунда уже старухой была, от франков пришел христианский годи и крестил многих. Потом это село стало городом.

Город этот Аахеном теперь называют. И епископа Ремигия там чтят доселе.

А всего-то – хлев благословить! Ремигий и не помышлял, что так получится.

Хильдегунда, невзирая на свое девичество и молодость, была вождем племени, в житейских делах искушенной, мудрой и знающей. Объяснила путникам, что по старым римским дорогам идти не надо – как земли ее рода останутся позади, так сразу начнутся нехорошие болота, леса и ничейная земля до самой реки.

Надо бы идти ближе к полуночи, до старого римского города. Там сейчас рикс саксов сидит, именем Эорих. Эорих, как говорят люди, справедлив и блюдет древние законы, да и дружина у него сильная, но дружина та разделена на две части – одни на ладьях за порядком на реке смотрят, другая, пешая, бург обороняет. Не признают Эорих и его саксы конного боя, как племена на полудне и закате, да и как можно с конем управляться в битве в наших лесах?

Ремигий подумал, соотнес речи Хильдегунды со своими знаниями о географии и понял, что хозяйка подразумевает под бургом Эориха давно оставленную римлянами и почти забытую Бонну, некогда большой город на Рейне. Там при цезарях стояли три легиона, державших среднюю границу лимеса, оборонявшего Империю от вторжения варваров. И вот на тебе, в столице Верхней Германии теперь сидит риксом какой-то Эорих-сакс…