Я жду тебя

Я смотрел в широко раскрытые от удивления глаза Чанды.

— Теперь ты знаешь, кто я? — сказала она мне с гордой улыбкой. — Я англичанка, а не натни. Нареш мой. Нареш мой! — не веря сама себе, проговорила она. — Они хотели нас разлучить, но теперь им это не удастся! — взволнованно продолжала Чанда. — Я не натни!

— Но послушай, Чанда!.. — начал было я.

— Ты хочешь меня обмануть? Я знаю, все знаю… и больше ничего не хочу слышать!.. — крикнула она и убежала.

Я с тревогой смотрел ей вслед. Куда она теперь пойдет? Что будет делать? Как поведет себя Сукхрам, когда узнает о письме? Наверное, он скажет, что мне не следовало читать ей это письмо.

Надвигался вечер, стало темнеть, хотя и без того день был пасмурным. Ветер не смог разогнать свинцовые облака, нависшие над деревней. Кругом стояла все та же настороженная тишина.

С улицы послышался невнятный говор и шум. Я выглянул в окно.

По улице двигалась странная процессия. Впереди всех шел Сукхрам с Чандой на руках. Сукхрам шел медленными, тяжелыми шагами.

Сукхрама конвоировали полицейские. Но он был совершенно спокоен и, казалось, не замечал никого. В его глазах была какая-то отрешенность.

За полицией, тихо переговариваясь, шла толпа натов — мужчины и женщины.

— Что с ней, Сукхрам? — спросил я, подходя к нему, но в ответ он только негромко рассмеялся. Тогда я взглянул на Чанду, и мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног: Чанда была мертва.

— Кто? — только и спросил я.

— Я, — твердо ответил Сукхрам. — Я! Кто еще осмелился бы сделать такое?!

Мать Нареша остолбенела.

— Вы знаете, кто она? — вдруг крикнул Сукхрам.

И сам Нареш смотрел на него невидящим остановившимся взглядом.

— За что? — тихо спросил он.

— Ты еще спрашиваешь? Но не печалься. Это же не Чанда, это сама тхакурани. Я нашел ее в старой крепости.

У меня от ужаса волосы встали дыбом.

— Она смеялась и все твердила: я — тхакурани, я — англичанка. — А у меня… — начал было Сукхрам, но вдруг захохотал. — Чанда исчезла, я нигде не мог ее найти, — опять заговорил Сукхрам. — Ей приснился сон, и она требовала, чтобы я отвел ее в крепость. От страха я сбежал оттуда. Но она снова пошла в крепость одна… Я ведь тоже из рода тхакуров, а сама она — тхакурани… Целые три жизни она бродила по крепости…

Сукхрам продолжал:

— Люди все время мучили ее. В первый раз ее убили, во второй раз ей не давали кормить ее девочку, хотя молоко так и сочилось из груди… И теперь в третий раз… Но не плачьте, сегодня бог уже избавил ее от всех мучений… Теперь она уже больше не придет никогда!

Зачем я прочитал ей письмо и не удержал ее тогда! Я смотрел то на Сукхрама, то на Чанду, боясь поверить собственным глазам. А он смеялся и говорил:

— Господин! Ты знаешь, где я ее нашел? В подземелье. Вокруг нее лежали груды человеческих костей, а перед ней сидела сова. Чанда твердила ей: «Ну скажи! Скажи мне, где сокровища? Ты знаешь, кто я? Я тхакурани! Это я поставила тебя на стражу!» Когда сова заухала, Чанда тоже закричала, а потом снова обратилась к сове: «Страж подземелья, слушай: Нареш мой! Они не позволяют мне встречаться с ним, потому что не знают, что я — тхакурани. Верни мне мое богатство, и он станет моим, станет моим!..» Я все это сам слышал. Но что было дальше, я плохо помню, мне помнится только, как я говорил ей: «Тхакурани, ты ненасытна, ты все мечешься и не можешь найти покоя. Теперь я освобожу твою неприкаянную душу!» Больше ничего не помню… Младший господин, — обратился он к Нарешу. — Твоя Чанда — хорошая девушка. На, бери ее, Чанда твоя… А та, что ушла, была не Чанда… та была тхакурани… тхакурани! Я только освободил ее душу!

Потом, словно обращаясь к грозно нахмуренному небу, прокричал:

— Теперь твоя алчность утолена, Бхавани! Три поколения ты огнем жгла сердца людей, но теперь, ненасытная, ты наконец успокоишься. Тот страшный мрак… Там скелеты шевелились… А стены кричали: тхакурани… тхакурани!

Сукхрам дико захохотал. И люди вздрогнули, услышав его смех.

— Ты верно говоришь, дада, — сказал Нареш Сукхраму, даже не обернувшись на голос матери, истошно звавшей его. — Они не верили. Но она действительно была тхакурани. Я верил ей… Она была только моей…

Полиция увела Сукхрама. Мой друг вернулся в дом и подошел к портрету Ганди. Он то пристально вглядывался в него, то смотрел на улицу, на крепость, возвышающуюся над озером. Потом он подошел к столу, сел, но, не находя себе места, снова встал, заходил по комнате. Я наблюдал за ним, но не решался спросить, о чем он думал в те минуты.

А Нареш стоял у стены, уставившись в одну точку. Неожиданно лицо его озарилось. Он посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом.

Где-то вдалеке прогремел гром.

— Вы когда-нибудь видели крепость изнутри? Сводите меня туда. Ведь там живет моя Чанда, — проговорил он, подходя ко мне.

Мать Нареша стала бледна, как смерть.

— Нареш, успокойся, — обратился я к нему.

— Нет, нет, я не нуждаюсь в сострадании, — горько усмехнулся он. — Моя тхакурани ушла. А тхакур жаждет крови, так ведь?

Я удивленно взглянул на него.

— Верните мою тхакурани! Зачем полиция унесла ее?

Я с трудом добился у полиции разрешения перенести тело Чанды в дом Викрамсинха. Сукхрам задушил ее. Она кричала, а он пытался заставить ее замолчать. Поначалу мне наотрез отказали, но мой друг был весьма влиятельным человеком, и полиции пришлось уступить. Тело доставили к нам в дом и положили на похоронные носилки. Нареш своими руками украшал ее гирляндами из цветов.

— Сюда немного цветов и вот сюда, — приговаривал он. — Теперь красиво! Посмотрите, на ее лице нет страха.

— Тхакурани! Тебя предадут огню, а я буду жить? Я виноват в том, что не смог тебя спасти! — воскликнул Нареш, когда пламя погребального костра охватило тело Чанды. — Несчастная, к тому времени, когда тебе удалось стать тхакурани, я уже перестал быть тхакуром. Я сделался просто человеком… Я уже шел к тебе и никого больше не боялся! Но ты не знала…

Сквозь сырые дымящиеся поленья прорывалось пламя погребального костра, и Нареш, не отрываясь, смотрел на него.

На следующее утро я решил навестить Сукхрама. К нему в камеру меня провел начальник участка. Сукхрам молча сидел, уставившись в зарешеченное оконце. Волосы у него были всклокочены, бледное лицо страшно осунулось, а глаза глубоко запали.

Он даже не обернулся ко мне. Просто заговорил, словно обращаясь к Нарешу:

— Младший господин, я никогда не убил бы Чанду, она же была частицей моего сердца. Я только освободил блуждавшую душу тхакурани…

Мне было тяжело на него смотреть — он не узнавал меня, и вскоре я ушел.

Когда я вернулся домой, Нареш сидел за столом, накрытым к завтраку.

— …Люди осыпают мою тхакурани жемчугом, — гордо произнес он. Потом, подойдя ко мне ближе, тихо спросил: — Ты знаешь, за что она обиделась, почему сегодня не разговаривала с тобой?

— Нареш! — крикнул я.

— Ага! Теперь припоминаешь! — Нареш расхохотался. — Она же была замужем! Укладывая ее на царское ложе, я забыл украсить нитью жемчуга пробор на ее голове, не раскрасил ей ладони и ступни, не окропил ее сандаловым маслом… Она же великая тхакурани! Еще бы не обидеться…

А высоко в небе гремел гром, его раскаты эхом откликались в горах; казалось, сама земля бросает вызов небу. И в этот момент перед моими глазами предстал образ старика, лежащего на смертном одре в далекой Англии. Его губы, наверное, в последний раз слабо шептали: «Где ты, бедная моя Чанда?»…

Умиротворенный! Прозревший под конец жизни бывший сахиб! Слишком поздно в нем проснулась человечность!

Но где же мой величественный рассказ о торжестве человечности? Что делать, если даже у меня не получилось рассказа… Но я хочу крикнуть во весь голос: «Слушайте, слушайте все! Повсюду раздаются громкие голоса, требующие справедливости. Я тоже не могу молчать. Я торжественно заявляю: только самые простые являются настоящими людьми. Все остальные пропитаны грехом, ибо корыстолюбие и высокомерие закабалило их души. А эти угнетенные, несчастные и нищие люди страдают из-за своего невежества. Их будут угнетать до тех пор, пока они не прозреют, потому что на их невежестве, на их розни и взаимной ненависти зиждется весь мир мрака и насилия… Пока они не прозреют, их дети будут рождаться в грязи и умирать, как бездомные собаки. Может быть, обездоленные так сжились со страданиями, что считают их неизбежными? Но в тот день, когда они познают подлинную человечность, они избавят человечество от страданий. Тогда-то и появится новый человек!»