Страница 32 из 38
Но все мы изменились. Большинство к худшему, немногие к лучшему. Некоторые доказали, что они благородны и неэгоистичны. Никогда не забуду Марию, прислугу, которая нашла в лагере свою хозяйку. Как самозабвенно она заботилась о хозяйке, готова была сама голодать, чтобы накормить старую больную женщину. И моя собственная тетя, которую я никогда не любила за ее эгоизм и плохое отношение к нам, детям. У нее не было своих детей, и мы всегда считали, что она нас не любит. Но теперь она совсем изменилась. Она ухаживала за своей племянницей Юдифью, как если бы та была ее дочерью. Когда ей удавалось достать что-нибудь сверх пайка, она отдавала все Юдифи, которая рассказала мне об этом после войны.
Но это были исключения. Большинство думали только о себе. Они могли ударить собственную мать и украсть хлеб у сестры. Теперь я знала, что я не лучше их.
Мы лежим на нарах в полной апатии. Кто-то спрашивает:
— Давно мы здесь?
— Кто знает? Неделю, месяц, год?
— Какое сегодня число?
Кто-то ответил:
— Пятнадцатое апреля.
— Жаль, — сказала я. — Я проиграла пари, Сюзи. Придется тебе поверить мне в долг. Мы сегодня не получим хлеба.
У Сюзи не хватило сил ответить мне. Мы больше не чувствовали голод, только невероятную слабость. Не было сил сделать лишнее движение, произнести лишнее слово. Я просто лежала. Кажется, не было мыслей в голове. Казалось, что я плаваю в пространстве. Может быть, это то, что называется нирваной?
День тянулся медленно, и вдруг послышался шум. Девушка, которая была ближе всех к окну, истерически закричала:
— Британские танки!
Я подумала, что бедняжка бредит, и даже не потрудилась посмотреть.
Прошло несколько часов, затем снова послышался шум во дворе. То-то на верхнем ярусе посмотрел в окно и закричал:
— Смотрите, смотрите, солдаты бегут.
— У них белые повязки на рукавах, — сказала другая.
— Смотрите, британский солдат!
Безусловно, что-то происходило. С трудом я встала на ноги и подобралась к окну. Я увидела… или это мне снилось? Неужели у меня тоже галлюцинация? Я не была уверена, но мне казалось, что я вижу солдат не в немецкой форме. Нас освободили. И это было 15 апреля.
В тот момент я ощущала только невыразимую усталость. Я вернулась на койку, мне хотелось только спать. Но вдруг мои мысли ожили. Я начала строить планы на завтра. Завтра, завтра я буду искать отца. Он жив, он должен быть жив, я это чувствую. Я старалась убедить себя и мысленно вернулась к тому времени, когда мы отправлялись в поезде в Гамбург и пришла девушка, передала мне привет из пекарни.
В бараке тихо. Прекратился радостный шепот. Большинство девушек уснули, совершенно изможденные.
Завтра, завтра начнется жизнь.
Завтра я должна обойти разные лагеря. Не будет охраны, и колючая проволока не помешает мне искать отца. Я прочешу один лагерь за другим. Засыпая, я видела себя проходящей сквозь заграждения, как будто через паутину. Теперь мы свободны.
Свобода. Я не могла полностью осознать, что это значит. Но одно я знала: я жива, хотя была мертва. Я умерла в ту ночь 17 мая 1944, в ночь, когда мы прибыли в Освенцим. Но теперь я опять живу. Мне дана вторая жизнь. С этих пор я буду праздновать день своего рождения 15 апреля. Кто знает, какое будущее ждет меня? Что бы ни случилось, я буду уже другим человеком, в котором не осталось ничего от девушки, родившейся в один июньский день 1924 года в Сигете.
На рассвете следующего дня все уже поднялись со своих нар. Несмотря на слабость, мы вышли во двор, чтобы узнать, что случилось. Каждой руководило нечто более сильное, чем разум. Большинство отправились искать пищу и питье. Я же искала отца. И это еще раз спасло мне жизнь.
Мы были истощены и высохли, как скелеты. Британские солдаты смотрели на нас с отвращением и жалостью, не веря своим глазам. И не мудрено. Эти ходячие скелеты — «мусульмане», как мы себя называли, имея в виду факиров, — разве мы были похожи на человеческие существа? Им никогда не приходилось видеть ничего подобного. Они освобождали военнопленных, но не живые мощи. Они хотели помочь, и когда у них просили пищу, давали ее щедро. Они отдавали свои пайки — мясные консервы, бобы, густые супы, питательную тяжелую пищу, пригодную для солдат. Они были полны сочувствия. Откуда им было знать, что голодающим людям нельзя есть такую пищу? Несомненно, отдавая все, что у них было, они были рады видеть, как мертвые глаза оживают радостью и благодарностью. Но для желудков тех, кто принял их дары, это было смертельно опасно. У всех начался понос. Многие умерли.
Тогда мы не понимали, отчего все это. Пронесся слух, что немцы отравили наш последний хлебный паек или положили в него толченое стекло. Только много позднее я узнала, что причиной были питательная еда и грязная вода. Теперь, когда не было охраны, все пили из луж.
Я не могла думать о пище и питье и потому не воспользовалась питательными британскими консервами. Один добрый солдат дал мне немного свеклы и, подкрепившись, я начала бродить кругом. Ворота, разделявшие соседние лагеря, были разбиты, и я ходила из барака в барак. Я встретила несколько мужчин из Сигета, но они ничего не знали о моем отце. Я также увиделась с сестрой парня, с которым раньше дружила, Пуей. Она лежала при смерти на куче тряпок, кишевших вшами. Пуя слабо улыбнулась, показывая, что узнала меня. Когда я обещала, что приду к ней на следующий день с едой, мылом и одеждой, в ее глазах вспыхнула искра надежды. Но на следующий день она уже была мертва.
Я не нашла своего отца, но я нашла Михаила. Он сидел у костра и пек пять картофелин, которые дал ему солдат. Увидев меня, он отдал мне три из них. Его привезли, в Освенцим тем же транспортом, что и нас. Он рассказал, что моего отца отправили на левую сторону, а привет из пекарни нам прислал дядя Алекс, единственный из всех братьев и сестер моего отца, кто выжил.
Итак, мой отец также погиб. Я не могла плакать. У меня не оставалось слез. Я их все выплакала.
Бродя по лагерю, я заразилась. У меня начался кашель и лихорадка, но я не хотела признаваться, что больна. Так много надо было сделать теперь, когда я обрела свободу. Необходимо организовать доставку еды, одежды, самого необходимого. Я работала, пока не свалилась. Не было армейских врачей, поэтому Ливи разыскала одного из наших, освобожденного заключенного, который работал врачом до войны. Сам он был больше похож на мертвеца, чем на живого, ослаблен дизентерией, очень истощен. С трудом он дотащился до моей постели, бегло осмотрел и поставил диагноз — тиф. Большинство заключенных теперь были больны тифом. Мне было очень плохо и хотелось услышать, что мои опасения преувеличены.
Я сказала:
— Кажется, я умру, сердце так сильно бьется, как будто хочет выскочить изо рта.
Он посмотрел на меня с жалостью, но не стал утешать. Я прочла в его глазах: «Мне жаль тебя, но когда так много умирающих, какое имеет значение, что будет одним больше».
Я повернулась к стене и стала ждать смерти. Жар усилился, и мне казалось, что я лечу на огромном шаре, который становится все больше и больше. Мы летим, и я знаю: когда он лопнет, я тоже исчезну. Я плавала в холодном поту. Что было после, я плохо помню. Но проснувшись однажды утром, я почувствовала, что жива.
Затем я долго выздоравливала. Ливи ухаживала за мной с удивительным терпением. Моя маленькая сестра стала взрослой за одну ночь. Она доставала еду, варила мне питательные супы и выхаживала меня, пока я не окрепла. Не знаю, сколько продолжалась моя болезнь, но Ливи удалось поставить меня на ноги. Она заставила меня подняться и сделать несколько шагов. Я научилась опять ходить. С каждым днем мне становилось лучше, и я наконец выздоровела. Только тогда я узнала, что мы уже не в бараках, нас перевели в бывшие солдатские казармы за пределами лагеря. Затем пришло известие, что весь лагерный комплекс англичане сожгли.
Оккупационные власти занялись нами. Нам ежедневно давали хорошие порции хлеба и дважды в день суп. Но нелегко было утолить наш голод. Нам требовалось все больше. Чтобы достать дополнительную пищу и что-нибудь еще сверх самого насущного, я решила найти работу. Я слышала, что англичане щедры к тем, кто помогает в работе администрации лагеря. Я немного знала английский, поэтому отправилась к начальству и спросила, не нужен ли переводчик. Да, нужен. И меня послали в отдел социального обеспечения, где работали женщины под руководством миссис Монтгомери, родственницы известного генерала. Меня приняли в качестве переводчицы с венгерского на английский и с английского на венгерский. Давали также отдельные поручения по уборке, в качестве посыльной, по приготовлению чая. Я надеялась, что мне перепадет от богатого стола. В первый же день мои надежды оправдались. Мне позволили отнести домой все, что осталось после чаепития леди. Когда я принесла молоко, сэндвичи, джем и кусок кекса, то в глазах моих подруг выглядела кем-то вроде Деда Мороза.