Присвоенная

Марина Багирова, Нина Бархат

Присвоенная

Часть первая

I put a spell on you

Because you're mine…

Он был в моей жизни всегда. Пытаясь найти первое воспоминание о нем, я поражаюсь невозможному: вот я, бессловесная кроха, в просторе своей колыбели. Той единственной, которая может утешить одним звуком голоса, — рядом нет. Вместо нее надо мной навис некто огромный, закрывающий собой мир. Все, что он делает, — смотрит на меня. Просто смотрит, неподвижный. Но хотя я еще ничего не понимаю, мне страшно…

С самых ранних дней страх стал моим главным чувством.

Будто для малыша недостаточно вокруг ужасного, глупые родители пугают его ведьмами, дядьками, злодеями — в зависимости от своей убогой фантазии. Мой страх был реален. И стоило мне услышать его имя — Кристоф, как я начинала плакать… Но очень скоро, убедившись, что до моих слез никому нет дела, я перестала выпускать их наружу, собирая бездонное озеро внутри.

В нашем богатом доме было все, что нужно для счастливого детства. Комната, в которой я жила, — огромная, светлая, полная очаровательной мебели и игрушек — могла бы послужить образцом девичьей мечты. Красивая и дорогая одежда воспринималась мной как норма. За порядком в доме следила многочисленная прислуга, тихая, профессионально незаметная. Штат поваров без устали изобретал новые блюда ежедневно…

Но на этом мое счастье обрывалось. Семье я была не нужна.

Отец, познавший власть и деньги в полной мере, был надменным, суровым человеком. Давление его непростого характера испытывал на себе каждый человек в доме, за исключением разве что горячо любимой жены. Но стоило ему увидеть меня — и его настигал неконтролируемый приступ раздражения.

Если же я пыталась обратиться к нему, разговор неизменно заканчивался криком.

Мама, такая нежная и ласковая с другими, — и даже со слугами! — сторонилась меня, словно прокаженной. Ровный, безразличный тон, с которым она обращалась ко мне в случаях, когда этого невозможно было избежать, сводил с ума. А ее объятия так и остались недостижимой детской мечтой.

В веселых играх сестры Наташи и брата Павла с их любимым дядей я никогда не участвовала — меня не замечали. И только к Лидии, своей тете, я испытывала что-то похожее на признательность за ее улыбку и теплый взгляд…

Казалось, все меня ненавидят. И я не могла понять: за что?!

Кристоф приходил в наш дом два раза в год и был незрим для окружающих. Без единого слова он властно открывал дверь и шел, сопровождаемый волной ужаса, бегущей от него, подобно цунами: потупленные взгляды, замирающие разговоры, шарахающаяся во все стороны прислуга — и тишина… Мертвая тишина.

Только Павел с Наташей иногда проявляли чудеса смелости и пробовали с ним заговорить. За эту провинность, единственную, их наказывали почти так же сильно, как меня за любую оплошность.

Он направлялся в мою комнату, и я покорно следовала за ним. Всегда. Было в Кристофе что-то удерживающее от необдуманных поступков, таких как побег… или нож в спину. Даже ребенком я чувствовала: это — неизбежно! Никто и ничто не поможет. Мне все равно придется остаться с ним наедине.

Потом он закрывал дверь, поворачивался ко мне, подходил вплотную. И его взгляд резко менялся. Я боялась этого момента больше всего! Было такое чувство, будто он рукой хватал меня за горло, вытряхивая последние крохи сопротивления. Под его бесконечным взглядом само время переставало существовать. И я летела, летела в бездонную пропасть… И никогда не могла достичь дна, чтобы разбиться, наконец, о его черный гранит и получить избавление от моего мучителя… Но тут меня проглатывала темнота — почти приятно. Я лишь боялась, что однажды останусь в ней навсегда.

Когда я просыпалась, его уже не было рядом.

На шее или руке я иногда находила маленькие темные точки, которые потом тщательно, с непонятным для самой себя стыдом маскировала. Едва заметные, будто след от укола, они слегка беспокоили при нажатии, но не более того. А вот голова просто разрывалась от боли, надолго укладывая меня в постель. Обычно мне требовалось несколько дней, чтобы окончательно прийти в себя после этих «визитов».

Все попытки пожаловаться родителям на боль, которую причинял мне Кристоф, наталкивались на глухую стену. В назидание, чтобы больше не тревожила запретную тему, меня оставляли в закрытой комнате, и спустя долгое время, обессиленная беззвучным плачем, я засыпала, усвоив еще один урок неизбежности.

Но, к сожалению, и это было не все.

Полгода ожидая с замиранием сердца приближения черного дня, я тем не менее и в течение всего этого времени ощущала чужое присутствие.

Сначала, познакомившись со страшными сказками, я принимала его за призрака — невидимого и всемогущего, следящего за каждым моим шагом. Позже, с течением лет, когда реальность стала терять мистические черты, приписываемые ей детством, я просто считала это игрой больного воображения, уже тогда прекрасно понимая, что здоровым оно у меня быть не может…

Иногда, в очередной раз покорно следуя за Кристофом, я пыталась найти смелость, чтобы заговорить. Мне хотелось узнать, что он делает со мной, парящей в темноте забвения. И больно ли это. Мне хотелось объяснить, как сильно я его боюсь, рассказать о ночных кошмарах, в которых главным — и единственным — действующим лицом всегда был он. Мне хотелось хоть как-то пробиться к нему! Вот только я не знала зачем…

Но стоило увидеть его нечеловечески-холодное выражение лица и взгляд, проникавший гораздо глубже, чем возможно было выдержать, — и от моей решимости не оставалось и следа.

И я снова шла за ним — обреченно…

Да, у меня было очень странное детство.

В день пятнадцатилетия мне устроили торжество, чего никогда не делали раньше. Вместо того чтобы задаться вопросом, что же изменилось, почему вдруг мои безразличные родители решили проявить заботу, я, юная и наивная, искренне обрадовалась известию. Кипя от возбуждения, я сновала из комнаты в комнату, наблюдая за приготовлениями.

Это был праздник — такое малоизвестное мне слово и еще менее известное состояние. Я пригласила всех, кого только хотела, и даже тех, кого приглашать не следовало: друзей, подруг, знакомых и почти незнакомых, завистников, соперниц, сплетниц… Всех!

К вечеру дом был полон. А мои родители с братом и сестрой уехали. Если это и шокировало гостей, то я, привычная к равнодушию, как демонстративному, так и незаметно-повседневному, только зло ухмыльнулась: к этому времени я уже знала, что такое ненависть. «Ничто не испортит мой день рождения, ничто!» — поклялась я себе.

И было здорово!

Мы веселились как могли. Орали песни, соревнуясь, кто громче; танцевали в комнатах, на балконах, на столах. Открыв все окна, впускали душную ночь разделить наш праздник. Как истинные медвежатники, мы взломали хитрый замок бара и добавили еще несколько градусов веселью. Из пустых бутылок вышли отличные кегли — в ход шло все!

Прислуга ворчала под нос что-то про распущенную золотую молодежь, но порой мелькала и добродушная улыбка. Я была по-настоящему счастлива!.. Впервые.

И — как можно было бы догадаться — приехал он.

Друзья недоумевали, почему я стала такой бледной, — ведь никто из них не слышал звука подъехавшей машины. Я же прислушивалась к нему всегда, с раннего детства. Меня успокаивали и спрашивали о чем-то, но это было так неважно, так ненужно.

Я шептала себе с горькой иронией, нетрезво покачивая головой в изумлении: «Забыла… Впервые в своей жизни забыла!»

Он вошел в дом, чеканя шаг, почти торжественно, не удивляясь ни своре малолеток, ни моему лицу, лишенному красок.

— Кристоф… умоляю вас… только не сегодня! — Я застыла, пораженная собственной смелостью. Неужели я заговорила с ним — со своим кошмаром?