Мятежное семя

- Куда души уходят, Творец знает. Оба вы сильные. Но его я люблю, а тебя боюсь. Ты страх, и больше ничего.

- Ниппур! Ты знаешь, как ответить.

Ну, город городом, а Халаш знал ответ. Он подошел к черноволосой сзади. Мамма начала было поворачиваться на шум шагов, и в тот же миг смертоносная бронза глубоко вошла ей в бок. Халаш так и хотел: не убивать сразу. Пусть-ка поймет всеми кишками, что ее власть здесь тоже кончилась. Пусть посмотрит в самые очи свободе. Однако Мамма как будто предвидела свою судьбу. Как будто загодя подготовилась к смерти. Для чего было заглядывать в глаза собственной гибели? Что можно увидеть в глазах смерти, кроме смерти? Что светится темным огнем в глазах душегуба, кроме убийства? О нет. Мамма успела еще обвести взглядом черные силуэты крыш. Этот город был с нею нежен. Эта земля ластилась к ее ступням.

- Здесь было так весело...

Халаш сделал в тяжелом женском теле еще четыре дыры. Кровь Маммы пала на его одежду, впиталась в нее и смешалась с кровью молодого лугаля. Такова была последняя любовь жены кожевника Нарта.

Иногда случается так, что смерть сближает очень разных людей, при жизни едва знавших друг друга. Глубинные сути их вольно смешиваются, уже не нуждаясь в телах... Князь ниппурский и Мамма, быть может, не перемолвились и десятком слов. Но было в них, надо полагать, нечто нерасторжимое.

Энлиль:

- Я прощаю твой бунт, Ниппур. Ты сам исправил свою вину.

Никто из горожан не посмел поднять глаза.

- Я, Энлиль, желаю дать тебе, Ниппур, драгоценный совет. Знаю я, что бог твой прежний, которого вы именовали Творцом, всего лишь ловкий маг. У него в крови нет ничего божественного, он рожден матерью. Слава его велика, но он всего-навсего человек и подвластен смерти. Я - бог истинный и силой своей могу творить великие чудеса. Спрашивал я, куда отправляются души ваших умерших. Ты не знаешь, раб мой город. Ты ждешь какого-то суда, Ниппур. Так я покажу тебе и всем, чьи дома объяты твоей стеной, куда именно уходят души, когда мэ прерывается...

...Спустя две луны после первой встречи Халаша и Энлиля новый лугаль ниппурский как-то спросил у ануннака: отчего тот обращался с речью не к ниппурцам, а к городу? Тот ответил своему любимцу: мол, что за глупость - несолидно для бога в день первого знакомства устанавливать столь фамильярные отношения со своими рабами. «М-м-м», - прокомментировал ответ Энлиля главнейший его раб...

- Я, Энлиль, поднимаю завесу тайного! - И действительно, голосистый мужчина в обносках Анкарта сделал рукой движение, словно убрал какую-то невидимую преграду перед толпой.

А! Была ночь. Обыкновенная ночь месяца уллулта. Тьма. Невыносимая духота сушила глотки. Но на город опустилась иная мгла, как будто тень истинной ночи, ночи ночей. И подернутая маревом серая водянистая плоть этой тени показалась ниппурцам чернее и гуще и предполночной тьмы.

- Я, Энлиль, владелец города Ниппура, дарю тебе, мое имущество, слово. Это слово уцурту. Так зови, Ниппур и все, кто тебя населяет, чертеж мэ от рождения и до смерти, а также и после смерти. Чертеж, ибо все предопределено богами с начала и до самого конца. Уцурту людей - служить и терпеть. Большего никому из них не позволено. Вот что такое посмертная мэ.

На колеблющемся полотне великой тени показались размытые пятна, силуэты... фигуры? Изображение становилось все отчетливее.

Большая тростниковая лодка. Столь большая, что никто в старом Ниппуре не сумел бы построить такую же. Высокий худой человек в одежде, сделанной из тонкой льняной ткани и украшенной золотыми пластинами. На голове его шлем из желтого металла, за поясом тяжелый топор. Он вяло пошевеливает рулевым веслом. Тем не менее лодка быстро идет поперек течения великой реки - берегов ее не видно. Судно битком набито обнаженными людьми, мужчины и женщины перемешаны, и все они стоят в странном оцепенении, не в силах двинуть рукой или переставить ногу. Плоть нежная и плоть грубая поставлены рядом. Кожа тоньше чистой воды и кожа тверже старой циновки трутся друг о друга. Лица искажены страхом, досадой, гневом, печалью. Нет улыбающихся лиц...

Понятно, сообразил тогда Халаш. Если бы они могли сражаться, такая куча живо осилила бы одного перевозчика, хотя бы и голыми руками против топора. Видно, этот - тоже какой-нибудь бог. Держит их невидимой силой.

Среди прочих стояли в лодке и Анкарт, и его солдаты, и первосвященник, и Флорт, и многие другие ниппурцы, павшие сегодня у бреши в городской стене. Тела их еще не прибраны, а души... вот они, души. Черноусый лугаль - здесь же, у самого борта. И Мамма рядом с ним, бок о бок.

- Ниппур! Имя того, кто перевезет души твоих насельников из жизни в смерть - Уршанаби. Единственный речной перевозчик, который не берет никого в обратную сторону, ибо смерть - это Кур-ну-ги - Земля, откуда нет возврата.

Корабль смерти скоро измерил пространство, отделяющее царство живых от царства мертвых. Нос его дрогнул на мелководье. Ладья остановилась, и тут вся толпа, вглядывавшаяся в уцурту посмертья, ахнула: побережье Кур-ну-ги на десять локтей выложено было хлебными лепешками, покрытыми густым слоем плесени. Выходит, и вправду смерть безнадежна, раз хлеб не полагается ушедшим душам... Хлеб! Хлеб напрасно гибнет, и никому нет до этого дела...

Уршанаби выгрузил души, как бревна, таская их на плече, и оттолкнулся веслом. Лодка пошла обратно. Души сейчас же обрели признаки жизни. Кто-то метнулся было в реку, но перевозчика было не догнать. Кто-то заплакал. Кто-то лег и попытался заснуть, видно, жизнь наполнила его душу усталостью. Но в смерти не бывает снов, и глаза мертвецов не закрывались...

Все, собравшиеся на берегу, были зрелыми людьми. Наверное, в посмертьи они вновь обретали тела времен собственного расцвета - вместо стариковских. А те, кто ушел из жизни в детском возрасте, становились за порогом такими, какими должны были стать на другом берегу через десять, пятнадцать или двадцать солнечных кругов после того, как мэ их прервалась.

Душам не позволили разбрестись. Скоро их окружила стая огромных рыкающих львов. А с неба... или нет, сверху откуда-то, нет неба в смерти, нет солнца и луны, а есть только высокий сумеречный потолок, - так вот, оттуда, с потолка, явилась стая крылатых баранов с копьями.

Тыкая остриями в человеческие тела, бараны погнали людей к высокой стене из серого камня. Львы следовали по сторонам, никому не давая отделиться от общей толпы и сбежать. И души, подчиняясь копейным уколам, почти бежали. Потому что боль в смерти есть.

Все они, дойдя до стены, двинулись вдоль земляного вала. Ни единой травинки не росло на скользкой глинистой почве. Сырой туман висел так низко, что за ним едва-едва угадывались каменные зубцы и башни. Бараны и львы остановили человеческое стадо у ворот. Створки... странные створки из того же серого камня, как будто закрой ворота, и стена сомкнется, не оставив ни трещинки на месте ворот... так вот, створки были распахнуты наружу. Над воротной аркой грубо вытесан знак «оттаэ» - восемь. Выходит, для жителей земли Царства здесь приспособлены особые ворота. Может быть, людей эламитов принимают под Шестеркой, а горцев, старший народ, - удостоили единицей... Впрочем, какая разница для мертвеца, где стоять и куда идти, ведь отсюда нет возврата.

Сразу за воротами открылся широкий двор, мощенный диким горным камнем, столь драгоценным во всей земле Царства - от моря до самого канала Агадирт и полночного вала. Посреди двора стояли восемь кресел из черного металла. Такого не знал никто из ниппурцев. На возвышении - трон, искусно вырезанный из кости, а что за кость, думать не хочется... За троном, шагах в десяти - двухэтажный дом. Преужасный! - поскольку собран он весь из того же черного металла, поседевшего (видно, от старости) рыжими пятнами. Прямо на стене его грубо намалеван чем-то алым все тот же знак «оттаэ», что и на воротах. За ним - бесконечная равнина, даль ее укрыта густым серым туманом.

Из железного дома вышла женщина в одеянии, которое любят у суммэрк: четыре короткие юбки, сшитые из полос кожи неравной ширины и надетые одна поверх другой. Выше пояса она была обнажена, и с телом ее происходило странное: контуры груди, плеч, рук слегка расплывались, и сколько мужчины из толпы мертвецов ни пытались разглядеть подробности, ничего не получалось; но каждый из них почему-то подумал, что при жизни не видел никого прекраснее. Смотрели на лицо. С ним тоже... творилось непонятное. Никто не умел остановить взгляд на подбородке, на носу или на лбу. Не получалось. Огромные глаза, узкие, как у полночных кочевников. Выкаченные белки и темные пятна чудовищно больших зрачков с радужками... Слишком больших для человека. Так вот, глаза приковывали к себе все внимание, нимало не оставляя его для прочего. Глаза... невообразимо хороши, так хороши, что даже ужасны. Чего больше в них - красоты или угрозы?