Залив Недотроги

Теперь, когда я садился за стол и оставался один на один с листом чистой бумаги, мне всякий раз хотелось написать, как плохо одному. Однако нужные слова разбегались, перед глазами вновь появлялся фонарь, который качался во дворе напротив окон нашей спальни, и огромные тени веток ореха снова начинали кривляться на стенах, молча окружать спрятавшегося под одеялом мальчика.

Я промучился почти до вечера, извёл несколько страниц, потом порвал написанное и отправился к заливу Недотроги.

Грин сидел на «моем» камне и курил.

— Как ваши поиски, Александр Степанович? — спросил я. — Нашли рукопись?

— Это была бы трагедия, — добродушно признался он. — Потом, позже… Интересен сам поиск. Я как бы возвращаюсь в те годы, воссоздаю их, начинаю переживать заново. Может, я напишу совсем другой роман. Или повесть.

— Так «Недотрога» только повод? — уточнил я.

— Вы нарушаете правила игры, молодой человек. Не узнавайте всё до конца — вам самому же будет неинтересно. Мы обязательно найдём рукопись. Но по пути к ней столько интересного: встречи с людьми и приключения, тайны и находки, наконец, радость общения с морем, звёздами, камнями, травой… Кстати, вы не были здесь весной?

— Нет, — ответил я, удивившись непоследовательности Грина.

— Жаль, — вздохнул он. — Мне постоянно не хватает слов, чтобы изобразить самое простое. Скажем, как цветёт в горах тамариск. А попробуйте, например, передать запах обыкновенной придорожной полыни. Вот если бы можно было смешать воедино слова, краски, звуки, запахи. Но и этого мало. Мы не умеем передавать ощущения, чувства. Вот главное… Вы можете вспомнить о кино. Нет. Это попытка, эксперимент. До настоящего синтеза, передачи мироощущения ещё далеко. Мы всё равно немые.

— Бог мой! — воскликнул я. — Если вы, Мастер, мучаетесь невысказанностью, невозможностью найти словесную форму, в которую поместилась бы жизнь, то что остаётся мне. Я полдня сегодня марал бумагу. И ни одно — представьте! — ни одно слово не заговорило. Они вели себя так, будто я их позвал на казнь.

— Стоп, — перебил меня Грин. — Запишите, это удачное сравнение.

Прищурившись, он посмотрел на закатное небо, улыбнулся:

— Почаще бродите по берегу. Быть может, вам повезёт и вы найдёте волшебную раковину.

— Местный фольклор?

— Да, легенда… Сейчас на удивление тихие ночи. Так вот. Именно в такие ночи дельфины, не боясь пораниться о камни, подплывают вплотную к берегу. Смотрят, что мы понастроили возле моря, на наши бесчисленные следы, переговариваются. Их любовь к людям необъяснима. Возможно, несмотря на то, что мы их часто губим, они всё равно считают нас своими братьями. Легенда об этом ничего не говорит… Под утро дельфины уходят. В знак бескорыстной любви они выбрасывают на берег раковину. Каждый её может найти. Одному она пепельницей будет, другому — сувениром. А тому, у кого не глухое сердце, раковина нашепчет необыкновенную историю.

Александр Степанович замолчал.

— Только записывай, — пошутил я. — Теперь мне ясно, откуда берутся многотомные собрания сочинений.

— Как бы не так, — вздохнул Грин. Он приблизил своё лицо к моему и, глядя на меня внимательно и строго, сказал: — Волшебная раковина, к сожалению, разового пользования. Расскажет историю — и умолкнет. Навсегда. Потом ею хоть гвозди заколачивай. Но есть одна странность…

Он замолчал, достал папиросы.

Я понял — продолжения не будет. Впрочем, и так всё ясно.

— Где вы остановились, Александр Степанович? — спросил я. — Вы не боитесь, что вас узнают, начнут досаждать расспросами?

— Здесь рукой подать до Зурбагана, —объяснил Грин. — А вон за той скалой у меня стоит славная лодка. Кстати, вам пора домой.

— Но я не собирался, — запротестовал я.

— Поспешите, — таинственно сказал Грин. — Дома всё поймёте.

Я не стал спорить. Вернувшись в свою времянку, включил свет, осмотрелся. Никаких признаков «чуда». Подумалось:

«Наверное, я надоел Александру Степановичу окололитературными разговорами. Вот он меня и отпровадил романтическим способом».

Я поужинал и решил разобрать свои припасы. Меж консервных банок первым делом попалась раковина, которую нашёл утром на берегу. От нечего делать приложил розовую створку к уху: шумит ли в ней море, как говорят?

Раковину и впрямь наполняли какие-то звуки. В них при желании можно было без труда различить и шипение прибоя, и всплески волн. Я уже хотел положить свою находку на стол, как вдруг случилось невероятное. В хаосе звуков, которые жили в раковине, мне послышался человеческий голос. Тихий, едва различимый, который что-то сказал о тучке и одиноком всаднике.

Я замер.

«Неужто… волшебная? Не может быть. Грин на ходу сочинил ту легенду — разве не ясно. Но голос. Ведь я отчётливо слышал голос…»

На всякий случай я схватил ручку, придвинул чистый лист. Затем поплотнее прижал к уху раковину. Будто сквозь шорох палой листвы опять пробился далёкий голос. На сей раз негромкий, но отчётливый:

«В вышине, среди чистого неба, мчалась белая тучка. За ней свирепой ордой неспешно двигались чёрные грозовые облака, и это пушистое создание небес казалось одиноким всадником, который что есть силы удирал от погони…»

Я вздрогнул, будто это гнались за мной, и стал поспешно записывать:

«В вышине, среди чистого неба, мчалась белая тучка. За ней свирепой ордой неспешно двигались чёрные грозовые облака, и это пушистое создание небес казалось одиноким всадником, который что есть силы удирал от погони…

Заросли полыни и маков. А ещё калёная земля, почему-то пахнущая муравьями. Он упал на неё, будто в воду. Удивлённые маки стряхнули свои лепестки. Он не заплакал, потому что несказанная горечь сжала маленькое сердце, перехватила дыхание. Он решил умереть. Лежал, втиснув горбатое безобразное тело в полевые цветы, и ожидал молнии, которая испепелит его. Молнии не было. Вместо неё в вышине удирал и никак не мог удрать одинокий всадник, а где-то далеко, возле таверны, опять вспыхнула перебранка и грянуло три выстрела.

Мигель знал, что это могло значить. Старый Горгони иногда всё же узнавал, что его сына поколотили в посёлке мальчишки. Тогда он выскакивал из таверны, стрелял куда глаза глядят и яростно выкрикивал:

— Сам дьявол ещё в утробе матери подменил моего настоящего сына на этого выродка. Каждый-всякий бьёт его, а он, видите ли, не может вытряхнуть из обидчика его вонючую душу. Горе мне, несчастному! Как упросить дьявола, чтобы взял назад этого выродка? Ну ничего! Для начала я пристрелю хоть одного пса из тех, что не пьют со мной. Берегитесь, корсиканские ублюдки! Горгони начинает мстить за свой позор…

Потом он выплёвывал табачную жвачку и вновь шёл утолять свою неистребимую жажду. К этому уже все привыкли.

Матери Мигель не помнил. Только изредка, когда мальчику становилось совсем невмоготу, сияющим крылом касалось его нечто удивительно тёплое и ласковое. В сердце просыпалась щемящая боль, глаза переполняли слёзы. Мигелю казалось, что это и есть мама, её добрый дух, который никогда не обижает, а только прощает и одаривает лаской.

Одинокий всадник всё же удрал за горизонт. Мигель ещё раз всхлипнул и поднялся. Что поделаешь — даже небо не принимает такого безобразного мальчугана. А может, отец и правду говорит, что он сын самого Дьявола? Мигель почистил одежду. Пустырями и зарослями поплёлся к замку. Когда-то богатый и большой род Горгони теперь окончательно перевёлся, замок превратился в развалины: ночами в нём носились стаи голодных крыс. Разве только в каминном зале собирались иногда давнишние друзья Горгони — контрабандисты и пираты чуть ли не со всей Корсики. Тогда до утра не стихал перезвон бокалов, раздавались взрывы ругани и хохота. А то ещё приводили с собой каких-то лохматых, грязных женщин, и бокалы звенели громче. Отец первым заводил песни, в которых говорилось о бурном море, богатой добыче, ну и, конечно, о пузатых бочонках с ромом и последней пуле, которую он приберёг капитану…