Страница 48 из 48
Эльвира похоронила мать рядом с бабушкой Матреной в низинке Сибирского кладбища, а на девятый день вдруг безо всякого предупреждения прикатила из Австралии Софочка с Кирюшей.
— Что случилось?! — ужаснулась мать, уже изрядно уставшая ужасаться.
— Ничего. Просто — соскучилась. Просто почувствовала вдруг: «Родина-мать зовет…»
— Это тебя-то? — не удержалась Эльвира от ехидства.
— Представь себе — меня. Да ты не переживай особо, мы с Кирюшкой всего лишь в гости.
— Да я вовсе не переживаю, что ты, я рада, может, съездим вместе на кладбище?
— Извини, мы с дороги. Небось, помнишь еще, что это такое. Но в другой раз — непременно. А ты езжай.
И Эльвира поехала на кладбище одна, чтоб поделиться с покойной матерью радостью. Она вообще издавна любила беседовать с покойниками сквозь неодолимую толщу земли.
Конечно, Эльвире уже вновь мечталось отправиться куда-нибудь прочь из этих мест, конечно, она уже помаленьку начинала скучать по Австралии, но раз такое дело, раз единственная дочь и единственный внук здесь, стало быть, к чертям собачьим эту Австралию и все прочие континенты… А все же не зря она «портила» Кирюшку русским языком!
А Софочка безо всяких проблем вскоре поступила на свою прежнюю работу, достала с антресолей пыльную докторскую, полистала да и выкинула в мусоропровод. Устарела работа. Но ничего — за другую принялась. И трудилась очень увлеченно.
В первое время она часто названивала мужу. И он — тоже. А потом звонки стали редкими. А потом Джон приехал в Екатеринбург на несколько дней, сын его, разумеется, не признал, Софочка обрадовалась тоже не особо, однако несколько ночей они спали вместе, после чего австралиец уехал, и больше не было от него ни слуху, ни духу…
Где-то года через полтора Софья сделалась доктором наук и сразу уехала на год в Америку. Читать лекции в каком-то университете. А сына и мать она с собой не взяла. Не было возможности. Да и надобности — тоже.
Через год она вернулась, и пришлось Кирюхе по новой к ней привыкать, правда, прежним маменькиным сынком он уже не стал, потому что привилегии бабиного внука его устраивали больше.
Сгоряча мать чуть было не отдала сына на казенное воспитание в детсад, но сын вместе со своей бабушкой устроили сущую истерику, и ученой маме пришлось уступить.
Больше Софья Михайловна не принимала приглашений от американских универов, ей, настоящему русскому профессору, так именоваться в Америке не понравилось, потому что там любая шваль величает себя этим званием. Если на какой-нибудь симпозиум — пожалуйста, но читать лекции дебилам, понятия не имеющим о вступительных экзаменах и конкурсе, нет, ищите дураков в других местах.
А имя ее широко известно как в России, так и за рубежом. В кругу специалистов, разумеется. А кроме того, к сорока годам она сделалась гораздо интересней внешне, чем была в двадцать. Ибо — обозначилась порода. Так что в личной жизни у нее достаточно радостей, хотя от рук и сердец она отказывается категорически, со смехом вспоминая времена, когда ей вдруг взбрендило, будто смысл жизни в семье, детях, кулинарии.
Конечно, Софья Михайловна и Эльвира Николаевна ссорятся часто. Каждый день. Но крупные раздоры случаются сравнительно редко, действительно, ребенок в этом смысле оказался в роли ангела-хранителя. Но в других смыслах — отнюдь.
Потому что растет крайне избалованным, своенравным, неуступчивым, хотя, когда это выгодно, он шелковый. Точь-в-точь как покойный Билька, переживший хозяйку лишь на два месяца, а потом, упакованный в мешок, он был безо всяких почестей выброшен под покровом ночи в Исеть, и там, на мелководье пролежал несколько дней, после чего исчез. Может, милиционеры вытащили, подумав, что это — человек…
А Эльвира, тогда еще, вскоре после смерти матери, плюнула на все новомодные штучки и сделала себе съемные зубные протезы из пластмассы. И теперь вечерами она их кладет на всю ночь в стакан с водой, тем самым легко прекращая даже самую изнурительную дискуссию.
А на днях, когда она попыталась легонько приструнить не в меру расшалившегося «кенгуреночка», он вдруг подошел к ней, невинно улыбаясь, да как врежет со всего размаху деревянной кеглей по лбу — только искры из глаз.
И почувствовала Эльвира впервые, что ей как-то непосильно стало жить, что она охотно прервала бы мороку собственноручно, если бы это не было тягчайшим грехом, по мнению Господа Бога, который, впрочем, ей лично ни разу об этом не говорил.